Сосед Митрича по работе, Потапыч, тоже Дмитрий и тоже Иванов, ответил за товарища:
— Как же тут не вступишь? Революция ведь. Нескладно вроде без партии. Мне бы вот тоже...
И расстроили, и обрадовали Ростовцева два неразлучных друга — Митрич и Потапыч. Расстроили тем, что порой поддаются увещеваниям меньшевиков и эсеров. С другой стороны, было ясно, и это отрадно, что ни у меньшевиков, ни у эсеров, несмотря на кажущееся благополучие, нет прочной, осмысленной людьми основы. Вот Митрич в третью партию собирается вступать. Значит, он хочет иметь свою, единственную, ту партию, которая ему по душе. Но он пока ещё не во всём разбирается...
С некоторых пор на заводе стало модным слово «оратор». Оно объединяло всех — и левых, и правых, и партийных, и беспартийных. Кто выступает — тот оратор.
Уже выступили многие. И он, Ростовцев, выступал. Слушали его вроде внимательно, да только был он недоволен своей речью. Эх, Якова Михайловича бы сюда!..
Громче всех орал с трибуны меньшевик, хотя на вид он был сухоньким, невзрачным. Ростовцев припомнил его фамилию: Либер. Речь его, правда, не отличалась особой стройностью, но говорил он красиво:
— Нет, мы не именуем себя правящей партией — таковой в единственном числе сегодня не существует. Но мы, социал-демократы, меньшевики, вправе напомнить рабочему человеку, что именно мы выражаем его интересы, что именно мы создали прочную, революционную власть, что именно мы...
Ростовцев уже собрался прервать меньшевика, как произошло неожиданное: Потапыч, кашлянув в кулак, не очень уж громко, но довольно отчётливо сказал:
— Ты не серчай, товарищ оратор, но у меня вопрос.
— Пожалуйста, пожалуйста, — широким жестом Либер пригласил его говорить.
Потапыч с неожиданной ловкостью поднялся на небольшое возвышение, стал рядом с меньшевиком и сказал:
— Ты вот про всё на свете знаешь, и вроде, когда говоришь, всё понятно.
— Это естественно, — попробовал вступить в разговор оратор, но Потапыч жестом руки остановил его.
— Вот и сын мой, Сергунька, говорит вроде тебя, меньшевиков хвалит. А Николка — он слесарем на железной дороге — твердит одно и то же — серы да серы...
— Эсеры, очевидно, — поправил меньшевик, — социалисты-революционеры, значит...
— Так и есть, — согласился Потапыч. — А дочь моя, Катюша, стало быть, большевичка, только и говорит Сергуньке: «Эх вы, марксисты липовые». Вот и считай: большевики, меньшевики, эсеры да ещё к тому же марксисты... И все кричат, что они-то и есть рабочая партия. Попробуй — выбери...
Григория насторожило, что Потапыч заговорил о Кате и при этом, как показалось Ростовцеву, посмотрел на него не то с вопросом, не то с укором. А с Катей у Григория были отношения особые...
Потапыч продолжал:
— А я, по правде, уже опасаюсь. Четыре раза в Думу выбирал. И всё — пальцем в небо. Как за кого проголосую, так обязательно не изберут...
Лёгкий смешок горошком покатился среди рабочих.
— Простите, — попытался урезонить Потапыча Либер. — У нас разговор серьёзный, и если у вас действительно есть важный вопрос...
— Очень важный, — клятвенно положил руку на грудь Потапыч. — Вот Митричу, дружку моему, например, легко: он, чтоб не ошибиться, к большевикам потянулся. Говорит, ежели все партии рабочие, так уж лучше к большевикам — они против войны. Я тоже мог бы... Да вот сумление у меня имеется. Ежели все партии рабочие, то почему же ораторы по-разному толкуют? Да и может ли так быть, чтоб все три — рабочие? Вот и выходит, что рабочая-то одна, а другие поддельные. Кто-то из вас, стало быть, извини меня, брешет. А?
— Видите ли... Вы хотите получить ответ на этот вопрос... — профессорским тоном тянул меньшевик.
— Хочу, да не от тебя. Ты уж извини, но всякий кулик своё болото хвалит. А вот записываться к вам пока не буду. Потому как для меня это дело не шутейное, ведь я кому-то из детей должен предпочтительность отдать. А они у меня все честные, рабочие.
Ах, Потапыч, Потапыч! Люди вокруг смеялись, а он, Григорий Ростовцев, даже растрогался. И не потому, что в этот день никто ни в какую партию не записался, — словно задуматься над тем, что происходит, очнуться ото сна призвал их Потапыч. Старику никто не аплодировал, не говорил «правильно» или «долой», как это теперь модно. Просто смотрели на него во все глаза, будто видели впервые. Вот он какой, этот всегда склонившийся над замасленными тисками человечек, который, казалось, и склонялся-то пониже, чтобы его труднее было заметить. А у него в душе тоже революция: дома, видать, нелегко — трое детей, и все в разных партиях.
А дочка у Потапыча в самом деле особенная. Ростовцев увидел её впервые, когда она еду отцу приносила на завод, и врезались в память её озорные глазёнки. Потом ему казалось, что Катя не замечает его любопытных взглядов и вообще не обращает на него внимания.