— Значит, ты и на похороны Ливена не пойдёшь?
— Почему же? Пойду. В знак солидарности с революционными взглядами Германа. В знак протеста против вандалов, убивших славного парня. Но не в знак солидарности с актом самосожжения.
Мать с ужасом смотрела на детей, на мужа... О чём они говорят, её сыновья? О какой революции? И это в её семье, в её доме?
Михаил Израилевич видел состояние жены и, то ли всерьёз, то ли желая успокоить её, махнул рукой:
— А-а-а, болтуны. Они рассуждают о революции! Яшка — революционер!
Но ему было невесело.
Пешков бывал у Свердловых в мастерской, любил поговорить о жизни с отцом, снисходительно похлопать по плечу Зиновия, к которому питал симпатии и который был своим человеком в доме писателя. Бывал здесь у Горького вместе со своими сверстниками и Яков. Однажды Алексей Максимович спросил у него:
— Ну что, гимназист, революции ещё не совершил?
Яков понял, что Алексей Максимович шутит, но ответил серьёзно:
— Один человек революции не совершает.
Пешков рассмеялся:
— Вот оно как! Ну тогда расскажи, как тебя на днях застал учитель за чтением книги.
— У нас в гимназии, Алексей Максимович, всё запретно, ничего нельзя. Даже во время перемены книги читать.
— Что же дальше, грешник-книгочей?
— Остался во время перемены в классе, сижу на задней парте, а учитель увидел: «Что читаешь?» — «Книжку». — «Какую?» Как на допросе. Я разозлился: «Бумажную». Что тут было!.. Книжку отобрали, отца в гимназию вызвали.
— Ишь, какой ты вояка.
— Не вояка, а читака.
Пешков рассмеялся.
— Ну, читака, мне-то по секрету скажешь, что читал?
— Могу... Максима Горького.
Алексей Максимович распушил пальцами усы, слегка наклонил голову и, покашливая, сказал:
— М-да... Мог бы почитать что-нибудь поинтереснее.
Глава вторая.
Закипает жизнь...
Якову было пятнадцать лет, когда он впервые увидел «Капитал» Маркса. Его друг Леопольд, с фамилией, похожей на отчество, — Израилевич, принёс книгу, уже зачитанную, потрёпанную.
— Где достал?
— Купил. Всё, что было, отдал.
— Прочту. Непременно прочту.
Леопольд рассказал об этом Яровицкому. Тот с сомнением покачал головой:
— Не поймёте. Рано вам ещё. Впрочем, попробуйте.
Яков был поражён. Что значит — не поймёте? Разве есть такие книги, которые нельзя понять? Или Яр считает его ребёнком? Может быть, запомнилась нечаянная встреча на Волге, когда поспорил Яков с мальчишками из речного училища?
Свердлов любил Волгу. Он отлично плавал, считался среди гимназистов едва ли не лучшим гребцом. И только учащимся речного училища завидовал — состязаться с ними действительно было трудно, что, впрочем, и не удивительно: их специально обучали искусству гребли. И всё-таки не выдержал, когда один из учащихся назвал его хилым гимназистом.
— Давай так, — предложил Яков. — Прежде сплаваем, а потом посмотрим, кто лучше гребёт. Увидим, кто из нас хилый.
— Ты? Против меня? — И парень, которого мальчишки звали Акулой, выразительно оглянулся, дескать, посмотрите, какое нахальство: он вызывает меня. Кто-то хохотнул, кто-то поддержал Свердлова. Ребятам было интересно...
Яков проиграл. Правда, в плавании на равных он выглядел даже лучше, легче. Но зато в гребле оказался слабее.
Он вышел из лодки и весело сказал:
— Не радуйся, мы ещё сразимся.
— А ты настоящий парень, Яков! Видать, не любишь проигрывать?
— Проигрывать никто не любит, просто не все умеют побеждать. — Услышал Яков знакомый голос Яровицкого.
Это звучало очень обидно. «Не умеют побеждать...» Что он — ребёнок, что ли? Тот, кто посещал кружок, мысленно причислял себя в будущем к революционерам, к целой армии людей, которым завтра придётся идти в сражение и, быть может, надеть кандалы.
Вероятно, это имел в виду Яровицкий, когда усомнился, могут ли пятнадцатилетние юноши понять «Капитал».
Свердлов и прежде, не так давно, читал Маркса и Энгельса, знал «Манифест Коммунистической партии». Но «Капитал»... Казалось, прочитай его, и всё на свете станет понятным, видимым.
Он читал и перечитывал страницу за страницей. Молодец, Леопольд, достал всё же! За этой книгой среди студенчества — очередь.
— Читать нужно быстро. По месяцу на нос, — сообщил Леопольд.
Поначалу показался срок огромным, а понадобилось три месяца.
В Канавине и Сормове — пролетарских окраинах Нижнего Новгорода — на рабочих собраниях и сходках шли диспуты и споры. На пристанях порой нежданно-негаданно возникали митинги, и всё чаще и чаще вслух, во весь голос заявляли о себе люди, которые именовали себя социал-демократами.