Она догадывалась об увлечениях сыновей «запрещёнными» книгами и ни разу не упрекнула их. Литературу, которую Яков приносил домой и по неосторожности оставлял на видном месте, она прятала сама, а потом, когда Яков спрашивал, не видела ли свёртка, отвечала:
— Разве ты не помнишь, что положил его за сундук?
Ох, эта материнская хитрость, как она грела юную душу Якова!
Он никогда не был тихоней, «пай-мальчиком». Когда однажды прибежала Соня, встревоженная тем, что Яков опять далеко заплыл, мать отвечала:
— Что же делать, Сонечка? Уж он у нас такой.
И не было в этом «такой» ни осуждения, ни горечи.
Мама...
И первое «доброе утро», и позднее «спокойной ночи», и заботливое «поешь, ты ведь голоден», и беспокойное прикосновение ко лбу — не повысилась ли у ребёнка температура, и свежевыстиранное бельё, и добрый напутственный поцелуй, и молчаливое понимание того, что делают, к чему стремятся дети. Всё это — мама.
Первое и самое большое в его жизни горе...
Так повелось, что о болезни матери не принято было говорить. И не только говорить, но, кажется, и думать. И всё потому, что мать не подавала к этому ни малейшего повода. Её руки всегда были в работе, сама она — в непрерывном движении, в заботах маленьких и больших. Никогда не видели её отдыхающей, беспомощной, больной. Вот разве только кашляла... И то умудрялась задушить в себе этот кашель, выходя в такие минуты во двор.
А это всё было очень серьёзно...
Однажды она слегла и уже не могла встать с постели. Вся большая семья горестно притихла и насторожилась.
Самый знаменитый и дорогой доктор Нижнего, прослушав своей деревянной трубкой грудь матери и выйдя из комнаты, сочувственно сказал Михаилу Израилевичу:
— Бессилен. Чахотка запущена. Удивляюсь, как с такими лёгкими ваша жена могла столько лет прожить.
— Она лечилась, пила всякие снадобья, отвары, — горестно сказал Свердлов. — И никогда не жаловалась.
— Да-да, понимаю...
И с этого дня никто в доме громко не разговаривал. Слышалось прерывистое дыхание матери, слышался её кашель.
Сёстры Якова потихоньку плакали, и сам Михаил Израилевич не мог сдержать слёз, прячась от взгляда жены.
Пришёл день, когда мать стала прощаться с мужем и с детьми. Глаза её были сухие, горящие, черты лица заострились, говорила она прерывисто, но ясно и спокойно:
— Только живите дружно... Берегите друг друга... Не надо плакать, прошу вас...
А когда держала руку Якова, вдруг улыбнулась лёгкой своей и мгновенной улыбкой и спросила почти шёпотом:
— Живём? Живи, мой мальчик... — И обведя всех взглядом, повторила: — Живите...
И в гробу она лежала с просветлённым лицом, спокойная и мудрая. И все вокруг удивлялись:
— Как живая. Как будто уснула.
И Якову тоже казалось, что она уснула. Только когда он приник губами к её лбу, неотвратимо понял: это смерть...
Он ещё не представлял, как отразится эта смерть на жизни всей семьи. А Михаил Израилевич знал — будет без Лизы намного тяжелее. Она умела создать ощущение благополучия в доме, затратив минимальное количество средств, — ей было хорошо известно, сколь трудно зарабатывает деньги муж. Она была душой семьи, её основой.
И вот — всё рухнуло. Буквально на глазах исчезало относительное благополучие семьи. Как ни старалась старшая дочь Софья, к которой перешло хозяйство, ничего не получалось. Выяснилось, что не так уж много зарабатывает отец, что всё на рынке стоит очень дорого, что прокормить такую семью — дело немыслимо трудное.
Осиротела семья Свердловых, осиротела...
Смерть матери, необходимость помочь семье вынудила старших сыновей искать самостоятельный заработок. Ушёл из семьи Зиновий. Яков оставил гимназию и по примеру Володи Лубоцкого устроился учеником аптекаря.
Отцу он сказал коротко:
— Трудно тебе с нами. А так ещё и помогу.
Отец, тяжело вздохнув, спросил:
— Жить будешь дома?
— Нет, меня Климеки пригласили — это ближе к аптеке.
Михаил Израилевич знал эту семью — с Женей Климеком Яков учился в одном классе гимназии и даже сидел за одной партой.
Канавино, вероятно, от слова «канава». Оно — у подножия Нижнего Новгорода, дождевые потоки, случается, стекают сюда широкой, мутной от глины рекой. Деревянные домишки раскинулись неровными рядами, словно плохо обученные солдаты.
Но аптека, созданная ещё в 1871 году, размещалась в каменном двухэтажном здании на Шоссейной улице. В её окнах красовались большие стеклянные шары, наполненные зелёной и красной жидкостью.