— Звучит как ад.
Она усмехается, не размыкая губ.
— Так и есть, поверь.
Потом они садятся друг напротив друга: Папирус неловко смотрит в сторону, невольно думая, как вообще можно сидеть на пустом месте. Девочка разглядывает его из-под полуприкрытых ресниц и изредка роняет фразы, будто продолжая прерванную беседу.
— Это что-то вроде коридора. Машина выкинула тебя сюда, потому что ей не дали определённую точку — очевидно, она была настроена так, чтобы путешественник не попал в одну из реальностей случайно.
— Так Флауи был прав? — у Папируса уже нет причин сомневаться, но всё равно выходит недоверчиво. — Существует множество вселенных?
— Больше, чем ты можешь себе представить, — отвечает собеседница. — Больше, чем можно сосчитать. Представь: миры, где ты никогда не существовал, где был совсем другим, где поступал иначе. В каждом из них у тебя есть своя роль и своя судьба.
— Судьба, которой невозможно противостоять.
— Верно, — она улыбается, подперев щёку рукой. — Флауи научил тебя этому, да? Трудно играть с судьбой, и ещё сложнее выигрывать. Санс попытался, и у него ничего не вышло. Ты пытаешься тоже, но...
— Но? — с замиранием переспрашивает Папирус. Она пожимает плечами, приподнимая уголки губ.
— Не знаю. Я не знаю, что из этого выйдет, поскольку подобного не происходило раньше. Ты волен поступать так, как посчитаешь нужным, Папирус, а я буду только наблюдать. Но, если вдруг ты решишь, что нуждаешься в совете, я буду здесь, — по её лицу пробегает трудноуловимая волна, в которой Папирусу удаётся распознать что-то знакомое, — я всегда буду здесь.
— Что мне делать? — спрашивает он, и девочка кивает куда-то в сторону, где всё ещё непроглядно темно.
— Это Коридор, помнишь? Ты можешь пойти куда угодно. Есть лишь одна загвоздка: реальностей много, слишком много. Если попадёшь в одну из них, уже не выберешься обратно, поэтому тщательно взвешивай свои шаги. Дорога найдёт тебя, если только позовёшь её — главное, чтобы это был тот путь, который и вправду нужен.
Папирус хрипло смеётся. В голове набатом стучит имя брата, и в унисон ему расступается тьма: по левую руку мягко светится что-то круглое — в этом предмете он распознаёт обычную дверную ручку.
— Это лишь одна дверь, — говорит ему вслед девочка, чьего имени он не знает. — Тебе необязательно входить. Пока ты здесь, Папирус, все они открыты.
— Я запомню.
Ноги кажутся тяжёлыми, и шагать трудно, словно бы он утопает в окружающей тьме, однако Папирус всё же добирается до двери. Её очертания проступают тонкими линиями, когда он хватает ручку, поворачивая её абсолютно беззвучно, и так же беззвучно растворяется дверь, заливая Пустоту неожиданно ярким светом.
Это их дом. Когда глаза, уставшие от тьмы, привыкают к свету, Папирус осознаёт, что видит собственный дом изнутри: маленькую кухню, в которой никого нет. Какое-то время он оцепенело рассматривает донельзя знакомую картину, склоняясь к мысли, что эта дверь ведёт в его собственный мир, когда в поле зрения появляется какой-то монстр. В нём Папирус с недоумением узнаёт себя, только несколько другого: более сутулого, с зажатой в зубах сигаретой — вот уж нет, никогда он не любил это дерьмо, — в дурацкой оранжевой толстовке и нелепых кедах. Эта странная версия его самого достаёт из холодильника контейнер с пометкой «тако» и садится за стол, даже не удосужившись взять тарелку. Сигарету он тушит в абсолютно чистой пепельнице, а затем устало вздыхает, прежде чем приняться за еду.
Папирус бессознательно протягивает руку, наталкиваясь на препятствие: что-то вроде вязкого желе, покрывающего весь проём. Пальцы мягко пружинят, касаясь его, и Папирус давит чуть сильнее — кончик указательного пальца едва-едва проходит сквозь желе, и он вдруг ощущает неожиданно сильное притяжение, влекущее вперёд всё его тело.
Он едва успевает выдернуть руку, прежде чем его бы затянуло в другую реальность. Сзади цокает языком странная девочка; Папирус оборачивается к ней, прекрасно зная, какие дикие у него сейчас глаза.
— Не стоит так опрометчиво лезть на рожон, — она неодобрительно качает головой, — я ведь сказала тебе: открыты все двери. Ты сам решишь, в какую из них пойдёшь, но, может, не нужно бросаться в первую попавшуюся?
— Это я? — спрашивает он хрипло. — Там, за дверью — это и вправду я?
— Не совсем. Это другая твоя сущность, твой двойник, если хочешь.
— Мы совсем не похожи, — бормочет Папирус, снова глядя на своё второе «я». — Этот парень... от меня у него только внешность.
— У вас больше общего, чем ты думаешь, — девочка подходит к нему, тоже глядя на второго Папируса. — Но он также является кем-то ещё. Ни один мир не идентичен другому, и ни один монстр не повторяет себя. В любой из реальностей, что ты увидишь, нет никого, кто был бы точно таким же.
Папирус прокручивает её слова в голове. Если нет его самого, то, выходит, нет и Санса? Того Санса, которого он знал всю жизнь? Есть другие, ведущие себя по-своему, выросшие в других обстоятельствах, живущие в своих мирах... и в каждом из этих миров есть Папирус, верно? Он хочет спросить об этом, но не успевает, поскольку картина в двери меняется, и на кухню входит кто-то ещё, кто-то маленький и резвый, кто-то, в ком Папирус узнаёт своего брата — нет, не брата. Санса. Он выглядит иначе, и он странно одет: все эти совершенно ребяческие вещи, вроде повязанной на шее банданы, и его глазницы вовсе не горят красным, и он... кажется счастливым? По крайней мере, он улыбается так широко и задорно, как никогда не улыбался его Санс, и он садится напротив второго Папируса, рассказывая что-то. Они оба смеются. Странное чувство рождается в груди Папируса при виде этих двоих: что-то липкое и холодное, обволакивающее его желудок. Оно усиливается, когда другой Санс сжимает руку другого Папируса в порыве, когда они смотрят друг на друга с заметной нежностью, когда тот Папирус гладит его по голове; это зрелище отчего-то невыносимо режет взгляд. Но он просто не может заставить себя перестать смотреть. И, когда они заканчивают трапезу, другой Санс обнимает своего брата — этот простой жест выглядит донельзя естественным.
Папирус захлопывает дверь. Ручка некоторое время мерцает, а затем гаснет; они с девочкой снова остаются в темноте.
— Что же, — нарушает она молчание. — Не думаю, что ты захочешь пойти туда.
Папирус сжимает кулаки. Кости хрустят, но ему плевать; то, что он видел за проклятой дверью, кажется чертовски несправедливым.
— Мне нравится та реальность, — продолжает девочка, косо смотря на него. — Никогда не встречала более умиротворяющей картины. Порой я жалею, что родилась в другом месте, но... знаешь, и там не всё так хорошо, как кажется. Просто монстры того мира раньше нас поняли, что можно сближаться друг с другом, а не отдаляться.
— Неважно, — цедит он сквозь зубы. Увиденное до сих пор прожигает в груди дыру. — Это просто несправедливо. Почему есть миры, где наши воплощения счастливы, в то время как я... и Санс...
— Я думала об этом с тех самых пор, как попала сюда, — девочка не делает попыток успокоить его, но остаётся рядом. — Знаешь, что я поняла? Нет такого понятия как «несправедливость». Монстры в других реальностях счастливы не потому, что несчастны мы. Разные обстоятельства рождают разные поступки, и ад, Папирус... мы создаём его сами. Во всём, что происходило с нами, и что происходит, нужно винить только себя.
Он ничего не говорит. Девочка вздыхает, прежде чем снова покинуть его, вернувшись на своё место наблюдателя, где она садится, скрестив ноги.
— У нас есть вечность в запасе, — говорит она тихо. — Чувство, что гложет тебя изнутри — поверь мне, оно пройдёт. Всё проходит, Папирус.
— Я знаю, — выдавливает он сквозь зубы, — я знаю, но пока что не хочу избавляться от него.
— Решать тебе.
Это звучит почти как проклятье.
***
Двери появляются и исчезают одна за другой; Папирус давно забросил попытки сосчитать их. Он просто поворачивает ручку, распахивая очередной вход, и смотрит, смотрит, как на его глазах проживают жизни другие воплощения его самого. Какие-то реальности мелькают перед глазами на долю секунды, и он закрывает дверь, зная, что там нет искомого. Какие-то захватывают внимание, и Папирус часами — наверное, часами, в Пустоте трудно сказать, — сидит у порога, жадно ловя каждое движение двойников. Но, сколько бы миров он ни увидел, пока что нет ни одного, куда он с уверенностью пошёл бы.