А вот господин Вертеле и вправду жил с раскосой мордашкой. В скором времени Лео самолично в этом убедился.
Между бабушкой и внуком было условлено, что две марки из своего еженедельного жалованья он будет давать на общее хозяйство. Пиво бабушке, согласно устной договоренности, приносил Балтазар Гиммельрейх. За это он каждый день получал пять пфеннигов. Лео дома больше не обедал. По примеру своего коллеги Ганса он приносил с собой в мастерскую банку с холодной пищей — все вперемешку, жесткое, как камень, и еще пиво. У Ганса в банке почти всегда был картофельный салат или вареные бобы. Он ел это ложкой и запивал ячменным кофе с сахарином, налитым в бутылку из-под пива. Младший монтер в обед устраивал себе наиболее обильную ингаляцию. Но тем не менее съедал четверть фунта колбасы и три булочки. В обязанности Лео входило приносить ему эту еду. По указанию Ганса он всегда вынимал три кусочка колбасы из бумаги и опять аккуратно, по сгибам завертывал ее. Из трех кусков один он отдавал Гансу. Два съедал сам. Он обязан был так поступать потому, что Ганс в течение полутора лет тоже изымал три куска из обеда господина Шалерера, и тот, конечно, удивился бы, почему вдруг стали отпускать колбасу таким полным весом.
Каждую неделю у Лео оставались три марки. С этим капиталом он осуществил следующее мероприятие: в витрине на Линдвурмштрассе Лео приметил великолепные брюки-гольф. Они назывались Малойа,по имени знаменитой альпийской тропы. И стоили двадцать восемь марок. Четырнадцать недель Лео вручал симпатичному продавцу по две марки, пока наконец в четырнадцатую субботу своей новой трудовой жизни не получил от дружелюбно улыбавшегося хозяина магазина вожделенных брюк. После закрытия мастерской Лео с небрежной миной стал разгуливать в них. Теперь он повсюду и с большей охотой показывался сзади. Штаны «Малойа» на заду были подшиты двойной материей, и продавец ручался, что они никогда не проносятся. Даже Марилли, нередко стоявшая в компании подростков, под фонарем, заметила их и сказала:
— Ты теперь парень хоть куда, Лео, в пору в тебя влюбиться.
Как хорошо было стоять вечером под старым фонарем! Это радовало все сердца. Молодежь по большей части говорила о своей новой работе и новом окружении. Растянутыми голосами, наподобие героев американских фильмов в кино «Долина Изара», где только и крутили фильмы о Техасе, Неваде и Аризоне.
Никто лучше Биви Леера не умел рассказывать пикантные и комические истории. У Биви была самая передовая прическа во всей округе. Сзади волосы сбриты наголо, изрезанный затылок чуть припудрен. Его друзья прозвали эту прическу «попал под амнистию». На висках Биви оставлял торчащие острые вихры, которые никак не хотели расти. О системе чаевых, введенной подмастерьем Августом, он как-то рассказал мастеру Лехнеру. С тех пор все оставалось ему, и он выколачивал около пяти марок в неделю, не считая жалованья — четыре марки. Ему уже иногда разрешали мыть голову, правда, только непритязательным сельским клиентам. Он взбивал пену для бритья. Когда к Лехнеру являлись малыши с записочкой «Постричь»,в которую, кроме того, были завернуты деньги, господин Лехнер позволял новому ученику выстричь машинкой две-три полосы «для пробы». К постоянным клиентам Биви, конечно, еще не подпускали.
Рупп меньшой уже достаточно глубоко заглянул в чиновничью жизнь. Она ему нравилась. Он знал наперечет все оклады тарифной сетки, все штатные единицы и возможности выдвинуться, и в его юном сердце уже брезжило высокомерие лица, получающего твердый оклад, правда еше смутное и нерешительное. По вечерам он иногда рассказывал о своем отказе подчиниться старому инспектору, которого не устраивало время обеденного перерыва.
Палец Наци Кестла уже давно зажил. За это время он успел побить до синевы и все остальные пальцы. Работа каменотеса раздала в ширину сына тощего любителя баварского национального костюма. Грудь у него сделалась широкой, а икры и сейчас уже были толще отцовских. Впрочем, в общество краеведения, несмотря на просьбы отца, которому был уже почти гарантирован пост заместителя председателя, он так и не вступил.
Наверно, в виде запоздалого возмещения за долголетнюю бритоголовость обойщик Мельхиор отрастил неправдоподобно длинную гриву. Она была белокурой и при каждом движении падала ему на глаза. Он отбрасывал ее жестом, который сохранил на всю жизнь. Волосы постепенно стали желтые, как маргарин. Отчасти, вероятно, оттого, что Мельхиор втирал в них лимонный сок, о чем, разумеется, никто не догадывался. Только парикмахер Биви иногда подозрительно на него поглядывал.
Никто из жильцов дома не становился в круг подростков у фонаря. А Марилли, когда приходила, обязательно закрывала ладонями глаза кому-нибудь из юношей и измененным голосом спрашивала:
Кто я?
Когда она проделывала это с Лео, он слегка отклонялся назад, чтобы спиной чувствовать девочку, и польщенно смеясь, отвечал:
Граф Цеппелин.
А Марилли почти всегда говорила:
Да поди ты, недотепа.
Случалось, что к парнишкам у фонаря присоединялся старик Клинг. Потеснившись, они давали ему место, звали:
Иди, иди, папаша Клинг, — и расступались. — Пустите-ка сюда папашу Клинга.
Старик стоял в кругу молодежи, и далекий отблеск воспоминаний мелькал в его глазах. Но он ничего не говорил или разве что, когда кругом смеялись:
Браво, браво. И еще:
Как у Томбози в Вене.
Это была любимая поговорка из его собственной далекой юности.
Когда круглый месяц, как тонкая облатка, медленно скользил по небу, молодые обитатели Мондштрассе отправлялись на берег Изара. Там росла пахнувшая горечью ива и еще пахнул болиголов, а иногда и повилика.
Когда было тепло, вечер синел и зеленая река, устав, словно на цыпочках, совершала свой путь, мальчики брали с собой плавки, и Марилли, конечно, с Ханни в качестве сопровождающего ее лица приходила тоже. У них под легким летним платьем уже были надеты купальные костюмы, а белые резиновые шапочки они крутили на пальце.
Лео, Мельхиор и другие надевали там треугольные плавки с нашитой спереди звездой. У Руппа меньшого сбоку даже была вышита цветная монограмма Р. Б.Когда друзья спрашивали, кто же это ее вышил, они допускали, что Рупп ответит: девочка. Но он только таинственно ухмылялся и ничего не отвечал. Разумеется, монограмму вышил он сам.
За молодыми кустами раздевались молодые мужчины. Парикмахер Биви, который зарабатывал больше всех, очень кичился своими трусиками из синей шерсти с белой полосой и желтым кушаком. Зато у Наци была самая широкая грудь, и он без устали швырял в воду — на целый метр — камни фунтов по тридцать, которые лежали кругом в изобилии. Но швырял всегда в одиночестве. Мельхиор приносил с собой старое одеяло и расстилал под ивами. Все мальчики рассаживались по его краю, по самому краю, чтобы девочкам осталось больше места посередке. Ханни в купальном костюме, угловатая, как ящик, с готическими стрельчатыми ногами, тоже принималась в компанию.
Затем они входили в ласково теплую воду. Приятнее всего она была там, где сбегала с мостков и, вобрав в себя воздух, вскипала, как лимонад. Она щекотала. Молодые мужчины первыми входили в воду. Они разбегались, широко расставляя руки, и затем делали прогибание, так что ныряли уже вертикально и почти без всплеска. И под водой оставались долго, покуда втянутый в легкие воздух не начинал молотом стучать в голове. Лео занимал второе место по долготе ныряния, потому что натренировался с детства. Первое принадлежало Наци.
Марилли тоже прыгала в воду. Вниз головой, но сложив руки. Мальчики иногда очень глубоко ныряли в зеленую водяную дыру, потом подплывали к Марилли и щекотали ей пятки. Тогда она кричала, громко и пронзительно. Под водой Лео уже дважды тронул ее за грудь. Д когда вынырнул вблизи от нее, она сказала не так уж сердито: