— Выпала у меня из рук за обедом. Опять наказал
себя на десять пфеннигов.
Старик поверил, потому что никаких других следов преступления не было.
Через два дня Ганс явился с дырой вместо переднего зуба и свернутым на сторону подбородком; он с трудом цедил слова. Это продавец носков его так отделал. Ни один из коварных замыслов Ганса не удался. Эммы он тоже лишился. В тот же самый вечер она написала ему письмо: «...настоящим порываю наши отношения. Твоя Эмма». «Твоя» было перечеркнуто тремя чертами. Видно, Ганс тоже был рохля и тряпка.
Когда Леонарду Кни стукнуло шестнадцать лет, он впервые, если не считать рабочих штанов, надел длинные брюки. Он позволил себе даже роскошь — костюм с двубортным жилетом, конечно, на выплату, по своей старой системе. Только теперь он еженедельно платил четыре марки, получал-то он уже девять. Четыре шли бабушке.
Молодежь из дома № 46 понесла тяжелую утрату. Выехало все семейство Гиммельрейхов. Никому бы и в голову не пришло, что фрау Гиммельрейх однажды получит наследство. А между тем она унаследовала особнячок в Аллахе, незаложенный и даже с ванной. Сестра ее матери была настолько любезна, что завещала ей этот дом. Отъезд Гиммельрейхов долго бередил душу Лео. Правда, они всем сердечно пожимали руки, а на злополучный глаз Балтазара даже навернулись слезы, если Лео не ошибся. Но затем как просто они ушли! Мысли их были уже далеко, когда подъехал фургон для мебели. Они все забрали с собой, думал Лео, даже кроличий сарайчик и самодельный футбольный мяч, а кусок жизни, прожитой на Мондштрассе, бросили, и все. Даже не забыли. Просто оставили за ненадобностью.
Теперь начнется новая жизнь, — еще успел сказать обойщик, словно жизнь была старым платьем, которое можно сбросить, когда появится лучшее.
Да, никогда бы Лео не подумал, что Гиммельрейхи так легко съедут, даже глазом не моргнут. Хоть бы поплакали, прощаясь! Так нет же, они смеялись.
Типичные голодранцы, — заметил господин Рупп и на этот раз, возможно, был почти что прав.
На место Гиммельрейхов въехали новые жильцы — молодая чета с маленьким ребенком, который кричал дни и ночи. У него прорезывались зубки.
В один прекрасный день Биви, Рупп меньшой, Наци Кестл и Лео впервые отправились на танцы. В Выставочном парке открылся маленький темноватый павильон. Под названием «Маскотта». На Биви был темный двубортный костюм в почти белую полоску. Брючник Мюнх сшил его в меру своих способностей. В левой руке он держал лайковые перчатки на шерстяной подкладке, в правой — шляпу с крохотным щеглиным перышком, заткнутым за ленту. На голову он ее не надел, чтобы не испортить тщательно сделанной завивки. У Руппа было уже два «взрослых» костюма. Сегодня он надел тот, что поновее, в елочку. Ботинки на нем были желтые. Уцененная пара из универсального магазина Гутмана. Наци Кестл был похож на спортсмена. Серые фланелевые брюки, куртка с кожаными пуговицами и разрезом сзади. Из нагрудного кармана выглядывал платочек, на котором был изображен футболист. Он как раз бил по мячу. Наци был свежевыбрит.
Само великолепие был новый костюм Лео. Но Лео, привравший пятнадцать марок, когда его спросили о цене, прекрасно знал, чего он стоил. Руки Лео на ходу держал неподвижно, потому что материя отчаянно мялась. Во внутреннем кармане его двубортного пиджака лежали три визитные карточки. Фрейлейн Хегеле из любезности напечатала их на старой машинке. На карточках стояло: «Леонард Кни, электротехник. В настоящее время в Мюнхене».
Так и было написано: «в настоящее время». Но Лео еще ни разу в жизни не уезжал из Мюнхена. Да вовсе и не хотел уезжать с Мондштрассе.
«Маскотта» помещалась в деревянном строении. Круглом, вроде цирка. И внутри похожем на манеж. Двадцать лож и посередине круг — танцевальная площадка. Дальше стояли уже обыкновенные столики и складные садовые стулья. Рядом с «Маскоттой» находился буфет ля строительных рабочих. Он был открыт до двенадцати ночи. В перерывах между танцами древняя старуха продавала там бутерброды из домашнего хлеба с зельцем. Двадцать пфеннигов порция. Для голодных танцоров и их девушек. Так как у старухи была астма и, нарезая хлеб, она громко сопела, то ее прозвали Циркульная Пила.
Вход в «Маскотту» был свободный. Но за вешалку надо было платить тридцать пфеннигов. Поэтому все приходили без пальто и головных уборов. Только новички вроде Биви брали с собой шляпу. В «Маскотте» установился обычай давать кельнеру вперед тридцать пфеннигов на чай. Иначе он во время танцев уносил со стола напитки. Он ведь был человек семейный. Арендатор «Маскотты», со своей стороны, по субботам перекрывал воду в умывальниках. Не то дотанцевавшиеся до седьмого пота молодые люди не пили бы ничего, кроме воды. Из горсти. А своя рубашка ближе к телу. И без того десятки болельщиков стояли в проходах, беседуя скучливо и возвышенно. Стояли с восьми вечера до двух ночи в отглаженных костюмах, хотя и не танцевали. У них не было денег. А молоды они были.
На помосте, где шипели два прожектора, сидели оркестранты. Четыре человека, все с жидкими черными бороденками. Всем четверым было дано преимущественное право выбирать себе воскресных невест из танцующих девушек. Больше всего в этом преуспевал маленький трубач, он был красивее других, иногда, в особо хорошем настроении, он присаживался на корточки и дул на ножки танцующих вблизи от оркестра девиц. Вот что он себе позволял! Оба прожектора обслуживал какой-то иностранец в рубахе с короткими рукавами, хорват, кажется, а может, и нет, он промышлял еще и тем, что на близлежащем теннисном корте подавал мячи богатым людям, когда они били мимо, а также поднимал опрокинутые кегли на кегельбане. Во время английского вальса «Рамона» и танго «Болеро» он направлял ослепительно сияющие лампы на шар из сотен мелких зеркальных стеклышек, который крутился на постаменте посреди танцевальной площадки.
Этот сверкающий глобус в свою очередь отбрасывал свет на танцующих, и они выглядели так, словно на них льется дождь серебряных талеров. Больших новых пятимарковых монет, какие здешние кельнеры редко получали для размена.
В «Маскотте» было не принято аплодировать после сыгранного танца или набухшей тоскою гавайской мелодии, когда маленький трубач засовывал специальную воронку в жерло своей трубы. Это осквернило бы торжественную тишину. Под эти мелодии танцевали с видом умирающих.
Со скрипки, на которой пиликал долговязый и весь ровный, как жердь, музыкант, на пол, казалось, капало растопившееся дерево, так велики были тоска и горечь. Глаза танцоров, словно пребывающих в состоянии невесомости, таинственно блестели, черные как антрацит. «И там на Таити, вдали от событий». Юные девушки из предместья, пахнущие дешевым мылом, были счастливы и полны готовности. Они ведь еще не знали, что три месяца спустя будут в отчаянии пить горячее вино, делать себе ножные ванны и прыгать со стола, надеясь освободиться от последствий ночных перерывов между танцами.
Повсюду разливалась щемящая тоска мелодии. Даже старуха в белом переднике, со связкой ключей в руках, получавшая жалкий профит от неизбежного круговорота жизни, прислушивалась из своего угла, и рот ее, обычно острый, весь в равномерных складках и похожий на кончик сырокопченой колбасы, выражал полное отречение.
Жаркое, неприкрашенное вожделение гнездилось в уголках глаз рано истаскавшихся парней с волосами цвета оливкового масла, когда их пальцы шарили по гладким позвонкам девушек. Субботние возлюбленные тихонько напевали им в уши и быстро целовали их кончиком языка. Все парни имели вид грубовато победоносный и мужественный, не будучи победителями и не имея шансов ими сделаться. Они ходили, как Джонни Вейсмюллер, Гарри Купер и Ганс Альберс, враскачку, напевая «Дорога, дорога!» и «Бэби, о бэби». На деле же были мягки и беззащитны, как улитка без домика, нагие и повернутые к жизни наиболее уязвимой стороной. Таких пальцем тронуть — и они погибают.
А за другими столиками сидели юнцы, и глаза их, полные тоски по дальним странам, уже покрыл глазурью отказ от жизни. Тем не менее эти юнцы с бессмысленным упорством ждали, что сейчас вот весь в сером войдет в дверь англичанин, давно ищущий себе компаньона для путешествия на Борнео, Суматру, Яву, Большие или Малые Зондские острова. Он направится к их столику и скажет: «Ага, вот ты где! Слушай, не постережешь ли ты мое ружье во время охоты на слонов и не выпьешь ли со мною соду-виски в белом бунгало, если вечером меня охватит тоска по прохладе моего замка в Шотландии? Или, может быть, в Сурабайе, когда с полдюжины beach combers[7] в баре «Драгоценности царя Соломона» нападут на меня, ты с двумя сине-стальными кольтами в руках раздвинешь занавес из жемчужных нитей, крича: «Прочь от него, проклятые душегубы!» Если ты согласен на это и еще на множество захватывающих приключений, поедем со мной, old fellow[8]! Оставь недопитым твой дурацкий клубничный напиток, нам надо успеть съездить в Гамбург, к Штейнбруку, заказать тебе костюм для тропиков. Оружие тебе тоже понадобится. «Смит и Вессон», например, и еще плоский браунинг, который будет неприметно лежать в кармане твоего белого смокинга».