Вот до чего додумалась Марилли. И своими думами она поделилась с Ханни Бруннер. А так как та хотела, чтобы подруга от нее не отставала, то уже давно ломала себе голову, как ее на это толкнуть.
Она думала, прикидывала, размышляла, покуда ее мысль не зацепилась за слесаря Мюллера. Внезапно, как зацепляется платье за изгородь из колючей проволоки, тут уж и с места не сдвинешься.
И Ханни сказала Марилли:
Слушай-ка, я знаю одного.
Говори же!
Скажу, а ты испугаешься.
Не бойся, не испугаюсь.
Что ты скажешь насчет моего?
— Кого?
Ну моего, в мастерской.
Слесаря? — Марилли ничуть не удивилась.
Ну да, — подтвердила Ханни. — А ты ни чуточки не испугалась?
Чего мне пугаться, — ответила Марилли.
Она представила себе слесаря. Она встречала его сотни раз и с любопытством на него смотрела с тех пор, как узнала, что у него что-то есть с Ханни; но тем не менее точно не могла бы сказать, как он выглядит. Много есть таких людей, о которых не знаешь, как они выглядят, хоть и тысячи раз их видишь. Ну кто, например, знает цвет глаз дворника своего дома или на какой стороне носит пробор твой двенадцатилетний сосед?
Марилли попыталась отыскать портрет слесаря в картотеке своих впечатлений. Не потому, что хотела установить, нравится ли он ей. Это было не обязательно. Надо только, чтобы он не был ей противен. Но и влюбляться в него она тоже не собиралась. Ей хотелось совсем другого. И было сравнительно безразлично, зовут его Мюллером или чертом.
Ну да, этот Мюллер был ни то ни се. Ни красивый, ни урод, ни глупый, ни умный. Марилли это не беспокоило. Она сказала Ханни, чья нескладная, точно у мула, физиономия, сделалась вдруг нежно-розовой:
А как ты это устроишь?
Скажу ему и все.
И думаешь он согласится?
Еще бы, он ведь уж сколько раз мне говорил: привела бы свою подругу.
Так,— протянула Марилли.— Тогда ладно, скажи ему.
Такой вот разговор вели две девочки, которым вместе было чуть побольше тридцати лет. Они смутно чувствовали, что этот разговор нехороший и вообще ни в какие ворота не лезет. Но если бы можно было одновременно услышать все нехорошие, неподобающие разговоры, которые ежеминутно ведутся весьма уважаемыми женщинами или седовласыми мужчинами в столовках и в гостиных, в парках и в пульмановских вагонах, грохот прокатился бы по земле, в сравнении с которым все хорошие, чистые, утешительные разговоры, в одно и то же время воспаряющие к небесам, оказались бы робким шепотом.
Двумя днями позднее Марилли не спеша шла вдоль забора. Ключом от квартиры она постукивала по сухому, жесткому штакетнику, от него возникала глухо звучащая гамма. Выше, ниже, выше, ниже... Девочка шагала равномерно.
За лестничным окном третьего этажа стояла другая девочка, с красными пятнами на щеках, прижав к стеклу некрасивый лоб. Она казалась накрашенной. Когда
Марилли завернула за последний угол между слесарной мастерской, девочка на лестнице крепко сжала колени. Затем она потерла большим пальцем об указательный, словно обжегшись. Так что получилось нечто вроде едва слышного щелчка. При этом девочка рассмеялась влажными губами. Смех был не громче этого щелчка, но длился дольше. Девочка смеялась до тех пор, покуда не поперхнулась и не закашлялась. Закашлявшись, она должна была нагнуться и не видела, как приоткрылась дверь слесарной мастерской. А ведь именно этого момента ждала девочка на лестнице.
У слесаря в деревянном сарайчике после обеда лицо было красное и лоснящееся. От него пахло высохшим потом и медью. Широкие руки были не вымыты. Баллоны с ацетиленом и кислородом он отодвинул к окну и потрепанным веником вымел из угла оловянные стружки и паклю. На освободившемся месте он разостлал целый рулон нового коричневого волнистого картона. Метра два длиной и шириной метр. Когда равномерное шуршанье гальки стало слышнее, он приоткрыл дверь, чтобы Марилли не ждать, а войти тотчас же.
Он закрыл дверь за нею. Затем молча указал на разостланный на полу картон.
Она молча и медленно направилась к нему.
Когда Марилли шла обратно, на покачивающихся телеграфных проводах двумя рядами сидели ласточки. Нанизанные, как костяшки на счетах. Шестнадцать ласточек сидело на верхней проволоке. Ровно столько, сколько лет было Марилли. На нижней — двадцать одна.
Лео сочинил стихотворение.
Разумеется, он ничего не знал о стихотворных размерах и тому подобном. Стихотворение он стал слагать в очень грустном расположении духа. Он теперь часто грустил и временами даже очень охотно. Грустил в одиночестве. Стихотворение он вскоре после эпизода с Хеди Блей записал в ту самую голубую тетрадку, в которую заносил Долги бабушке. И хотя стихи возникли из-за Хеди, в них воспевалась совсем другая девушка. Которой вовсе не существовало. Вот как начиналось стихотворение.
Томительно уходит день за днем,
И близок час предсмертной муки.
В минувшее плывут и мир, и дом.
Беспомощно в своих твои сжимаю руки.
Он назвал его «Прощание». Неистовая жажда любви сквозила в беспомощных строчках, вовсе не плохих дЛя юноши, написавшего свое первое стихотворение. После того как Лео несколько раз перечитал его, оно так ему понравилось, что он переписал стихотворение на бумагу в клеточку и послал в журнал «Молодежь». Но уже через неделю оно вернулось обратно, в незаклеенном конверте, как бандероль.
Хорошо еще, что он всегда сам отпирал почтовый ящик и бабушка ничего не заметила. Она бы всем встречным и поперечным давала его читать... То-то был бы срам!
Финансовое положение обанкротившегося господина Бертеле становилось все печальнее. Лео еженедельно отправлялся к судебному исполнителю просить об отсрочке платежей и продажи имущества. На работу он теперь должен был являться только к девяти часам и ему уже не надо было вести велосипед на Бавариаринг, потому что фирма и квартира хозяина слились в одно. К тому же на седле с внутренней стороны был наклеен ярлычок судебного исполнителя.
Несмотря на все, господин Бертеле неплохо относился к обоим своим ученикам. Когда Лео была нужна вилка для утюга, несколько метров кабеля или предохранитель, он получал все это почти задаром. Поскольку, конечно, эти товары еще имелись в наличии. Лео уже несколько раз подработал кое-что мелкими починками; люди в доме и по соседству знали, что он это умел и брал недорого, и приглашали его.
Случалось, что, когда Лео приходил на работу, господин Вертеле еще лежал в постели под турецким покрывалом. Он кричал мальчику через дверь, что надо делать.
Когда Лео возвращался, хозяин уже был на ногах, облаченный в купальный халат с синими полосами.
Фрейлейн Хегеле, бухгалтерша, приходила обычно часам к двенадцати и начинала отстукивать счета на средневековой пишущей машинке.
В один прекрасный день господин Вертеле решил сократить срок учения обоих пареньков и допустить их к экзамену на подмастерье. Задание как раз подвернулось подходящее — электрооборудование продуктового магазина фишера в одном из близлежащих домов.
Лео сделал эту работу. Ганс, хотя и числился старшим учеником, только помогал ему. Старая Фишерша была очень скупа и недоверчива. В кассе, под стеклянной тарелочкой, она прилепила и подклеила замазкой десятипфенниговую монетку. Таким способом испытывая честность своих клиентов. Многие и правда старались схватить эту монету, когда думали, что старуха на них не смотрит. Или, когда она еще была в кухне, дверь которой с кружевной занавеской на стекле служила ей укрытием. Когда ей удавалось подглядеть незадачливого вора или поймать кого-нибудь за руку, ее круглое морщинистое лицо сияло.
Подобные происшествия прямо-таки согревали сердце старухи.
Когда Лео и Ганс пришли работать, Фишерша изобрела новый трюк. На большую полку для товаров, доходившую почти до ввода, который не могли обойти электрики, она положила новешенькую пятнадцатипфенниговую монету. Лео, едва завидев ее, собрался положить находку в карман, но Ганс, вглядевшись попристальнее, заметил, что полка наверху была вся в пыли, а монетка сияла и блестела. Он сказал Лео: