Затем он налил воды в стакан для полосканья зубов, сохранявший на донышке серый след зубной пасты. Закрывая кран, он подумал: все делаешь в последний раз. Вот я в последний раз закрыл кран. Но еще два раза отвернул и завернул его. Поставив стакан на стол, он снова вернулся к раковине, снова открыл и сейчас же закрыл кран. Сказал:
— Так.
Восемь таблеток, брошенных в стакан, он размял ложечкой. И высыпал еще двадцать из непочатой трубочки. Трубочку Лео держал наклонно, и все двадцать штук, казалось, прыгали в стакан. Как на водноспортивном празднике, подумал он. На таком празднике он никогда не бывал.
Ему было легко, как иногда во сне, когда снится, что летишь. Словно надо только чуть-чуть взмахнуть руками — и ты уже крылат. Лео подошел к запотевшему окну и указательным пальцем неторопливо написал:
И никто по мне не заплачет...
Через буквы, выписанные на стекле, стало видно улицу- Между третьим и четвертым вязом стояла большая лужа. Вода не стекала, наверно, потому, что никто не проковырял решетку спицей от зонта.
Леонард лег так, чтобы башмаки оказались за краем дивана. К этому его приучила бабушка. Он захотел проверить, точно ли рассчитал с башмаками, и еще раз сел.
Тряхнув в руке стакан с растворенными таблетками, он постарался не переплеснуть воду через край. Мутно-серая жидкость, наверно, будет препротивной на вкус. Когда пьешь такую гадость, подумал он, лучше всего затаить дыхание. Тогда не чувствуешь вкуса. Только потом во рту противно.
Пустой стакан Лео поставил на стол. Рядом с ложкой, с одной стороны наполовину объеденной. Так человек, который всегда ест одной и той же ложкой, за свою жизнь непременно съедает кусок жести.
Лео лег совсем прямо. Сейчас он умрет, думал он, а его боль, его горе и его несчастье останутся в мире. Потому что счастье и любовь и другие чувства, казалось ему, остаются в мире, когда кто-нибудь умирает. Если бы каждый брал с собой в могилу свое горе, горя бы вовсе не осталось. Значит, оно остается. Кто же после него получит его страх и его боль... А он ведь тоже хотел быть счастлив.
И жить хотел. Так хотел! Так хотел!
Из раскрытых недвижных глаз восемнадцатилетнего человека пролились слезы на лицо, почти уже стертое сгущающимися сумерками. Лео скрестил руки на том месте, где некогда был ком страха, теперь исчезнувший. Тогда другим не придется этого делать, подумал он. И тут прямо перед его глазами с уже темнеющим взором оказались две мухи. На рукаве непромокаемой куртки. Они сидели друг на друге и жужжали.
Смерть взяла молодого человека сзади, под мышки. Точно таким движением, каким вытаскивают на берег утопленника. Надпись на стекле скоро расплылась.
— Приветствую вас, господин доктор,— сказал тридцатишестилетний врач Шауфель, встретив в коридоре своего коллегу, шедшего из операционной. Тот положил свои резиновый фартук на высоконогую тележку для перевозки больных.
Шауфель остановился и вынул из кармана желтую пачку, уже наполовину пустую, сигарет «Норе Стейт». Предложил коллеге. Коллега заметил:
Интересная резекция желудка,— и головой указал на зал, откуда сейчас вывозили неподвижную фигуру, закрытую белой простыней. Серое, как стеарин, лицо лежащего было неимоверно далеко отсюда.
Каждый из них учтиво дал прикурить другому.
Гм,— сказал тот, что помоложе,— утром я производил вскрытие. Барбитуратное отравление, надо думать люминал. Юный самоубийца. Не успел еще как следует пожить, а уже люэс в крови. Если б эта молодежь не так торопилась жить! Времени-то довольно.
Да, да, все торопятся,— отвечал доктор Шауфель несколько рассеянно и, крепко сжав губы, затянулся сигаретой «Норе Стейт».
За гробом самоубийцы Леонарда Кни шли шестеро. Четыре кладбищенских служителя, два из них везли тележку с длинным черным ящиком, бабушка и какой-то человек в дождевом плаще. Служители шли очень быстро, потому что моросил мелкий серый дождик. Конечно, на похороны Леонарда Кни пришло бы больше народу, но бабушка никому не сказала, когда выдадут тело для погребения из института судебной медицины.
В полицейской сводке городских происшествий сообщение тоже появилось днем позже.
С сухими глазами стояла старуха у открытой могилы, когда служители стали торопливо бросать в яму комья сырой земли, липнувшей к лопатам.
Человек в прорезиненном плаще был дядя Конрад. Под вечер у ворот кладбища остановилась машина и девушка с зонтиком быстро прошла между могильных рядов. В мокрой куче земли торчал деревянный крест. Девушка что-то повесила на него и убежала. Немного позднее мимо прошел кладбищенский сторож и сунул в карман черную бархотку с маленьким золотым сердечком.
— Не то садовник унесет,— буркнул он себе под нос.
В квартире полуслепой старухи Кни дядя Конрад убрал наследие Лео в старую коробку. Игрушки, валявшиеся в ящике кухонного стола, выпиленных из дерева человечков, каменный шарик, снимки футбольных матчей и двойной шнурок с большой, желтой, как зуб, пуговицей он выбросил в помойное ведро. Затем перелистал синюю тетрадку и прочел: 2 октября — 30 пфеннигов; 10 октября—15 пфеннигов, и еще там стояла итоговая сумма пятьдесят три марки сорок. Он покачал головой и разорвал тетрадку.
Старый дом на Мондштрассе стоял как прежде. Беззвучно сыпался песок из неисчислимых морщин и трещин щтукатурки. Когда приходил или уходил гость, дверь вздыхала, совсем как серьезные вдумчивые люди, когда они сидят на солнце и говорят: «Г-м, вот это да, это да!»
Пыльная улица перед домом давно уже обросла асфальтовой кожей. Езда по ней разрешалась только в одном направлении, и жестяная стрела с красной каемкой объявляла: Одностороннее движение.Дальше, у домов Хиллера, даже останавливался автобус. Четыре вяза самыми высокими своими сучьями прислонялись теперь к верхним балконам дома, казалось, они устали и захотели на что-то опереться. Но никто не мог с уверенностью сказать, что сучья выдержали бы, вздумай какой-нибудь мальчишка прыгнуть с балкона третьего этажа на дерево. Это все еще оставалось неразрешенным вопросом. Правление распорядилось замостить рытвину между вязами, в которой после дождя образовывалась лужа. Теперь вода сбегала в темный журчащий водосток.
В подъезде и на лестнице была произведена покраска. Новый управляющий страхового общества, достойно заменивший вышедшего на пенсию господина Аменда, отдал это распоряжение, как только вступил в должность. Все покрасили охрой. Необычайно энергичный коммивояжер, чье имя, увы, оказалось преданным забвению, навязал управителю гигантскую партию охры.
Поэтому все дома страхового общества выглядели так, словно едва-едва оправились от желтухи. Вообще же вид у него был довольно неприглядный по сравнению с блоком новых домов, выросших на некогда заброшенной строительной площадке, в которых имелись мусоропроводы и освещенные таблички с номерами.
Так же неприглядно и немножко смешно выглядели и жильцы домов страхового общества. Старые, разумеется, с которыми новые, въехавшие сюда против воли и только на время, едва здоровались.
Словно холодные клинья, вбились эти новые жильцы, в большинстве своем молодожены с ничего не говорящими рыбьими лицами, в многолюдное теплое содружество дома № 46. Они привезли с собой множество новых обычаев, запрещали своим благовоспитанным детям водиться с драчунами старых жильцов, добились от районного инспектора запрещения держать кроликов на балконах и не писали своих фамилии на дощечках, изобретенных дворничихой Герлих, около этажной ванны.
Стены на лестнице, правда, опять были изрисованы. Но по большей части политическими знаками или виселицами, на которых болтались партийные эмблемы. Это постарались дети новых жильцов.
Редко-редко можно было увидеть в старом дворе играющего ребенка. Свободного места там оставалось совсем мало, потому что теперь во дворе стояли шесть гаражей для мотоциклов. Давно уже смолкла хороводная песенка девочек с торчащими пестрыми бантами в волосах Вместо грохочущих самокатов по тротуару изредка проносились бесшумные патентованные самокаты на резиновых шинах, подгоняемые деловитыми мальчуганами, сведущими в правилах уличного движения.