Умер хромой фонарщик, с помощью длинного шеста зажигавший бледную уличную луну во всем знакомом фонаре. Нового фонарщика никто не нанимал, газовым фонарям на некоторое время было придано автоматическое устройство, а вскоре их сменили электрические.
Канули старые времена. Никто не видел, как они ушли, просто в один прекрасный день их не стало. Миновали.
Фрейлейн Сидония Душке больше не пела. В восемьдесят два года много не напоешь. Лицо у нее сделалось совсем маленькое, точно сморщенный кулачок. Вдобавок она теперь была очень бедна. Потому что как-то раз к ней пришел некий мужчина и сказал, что ей надо взять свою часть из оптовой бумажной фирмы и положить деньги на сохранение в банк. За это ей будут платить проценты,так что все для нее обстоит прямо-таки великолепно. Но все обстояло отнюдь не великолепно, потому что государство замыслило кое-что другое относительно денег Сидонии.
Но откуда может знать такая старушка, на что ее деньги понадобились государству. Старики все равно ничего в этом не смыслят, и потому государство у них первых отнимает деньги.
Но часть денег государство все-таки возвратило фрейлейн Сидонии Душке. Да, да! Через благотворительные организации. Теперь старая барышня каждый месяц могла ходить туда за вспомоществованием.
В пору, когда это произошло, Сидония понемногу перестала петь.
А потом пришел еще один мужчина, он покупал хозяйственную утварь, а также старые книги, журналы, одежда и даже граммофонные пластинки. Сидония отдала ему вес свое собрание «гвоздей сезона». Она тогда долго стояла черед коробкой с этими пластинками и думала, откуда они взялись и почему у нее оказались. И ничего ей в голову не приходило. Что-то около пяти марок получила она за воспоминания юности.
Если погода стояла хорошая, Сидония сидела на скамейке под каштанами.
Это было неплохое времяпрепровождение, потому что там отпускались очень занятные шуточки о ничего не подозревающих прохожих. Например, о пенсионере Шписсе и его болезни мочевого пузыря, которую он лечил настоем шиповника, или о старшей дочери Валли — Зингерл, будто бы неимоверной богачке в Америке.
К вечеру на скамейке обычно становилось тихо, старые люди, сидя, склонялись вперед. К земле.
Иногда старуха Сидония с вдовой Диммер ходили на кладбище. Там они убирали несколько могил. Сидония железными грабельками собирала с холмиков прошлогоднюю листву. Надгробным плитам обе они кивали, как старым знакомым.
— Этого следовало ожидать,— говорили старые обитатели Мондштрассе.— Что там ни говори, а я даже рад, что тупоголовый Диммер обанкротился.
Это была правда. Лесоторговец Диммер. с головой, похожей на канистру, все поставил на одну карту и все потерял. Даже автомобиль, не говоря уж о важном виде. Это был тяжкий удар для всего семейства. Даже красной лисы более не существовало. Она попала в опись имущества, помещенную в газете, и Рупп, теперь уже пенсионер, конечно, обнаружил это объявление. Кто, собственно, был виноват в банкротстве Диммера, оставалось неизвестным. Какой-то большой делец предпринял отчаянную попытку сбить цены и заодно сбил с ног маленького Диммера. Теперь он стал заведовать складом крупнейшей в городе фирмы по продаже строительного леса. Если с ним заговаривали о его беде, он, покачивая круглой лысой головой, отвечал:
— Да, да, надо быть круглым дураком, чтобы заниматься круглым лесом.
Со временем Диммеры очнулись от удара и стали даже очень обходительны. Они теперь принимали живое участие в судьбах дома и его обитателей. Евгения в лучшую свою пору изловила кассира больничной кассы и живо родила ему двоих детей. Теперь в маленькой квартирке они жили вшестером. Диммеры вернулись в свою природную среду, потому что для жизни богачей не были созданы, а полубогатство шло им во вред. Рупп, с годами ставший мудрецом, следующим образом комментировал драму семейства Диммеров:
Господь бог не дал козе длинного хвоста, чтоб она себе глаз не выбила.
Теперь Диммеры регулярнейшим образом пользовались этажной ванной. А фрау Диммер готовила едва ли не на том же самом жиру, что и старуха Кестл. Разве что чуть менее затхлом. Жена трамвайщика, правда, дала ей рецепт, но главного, последнего секрета смеси ей не открыла. Она сказала:
Зачем, эдак каждый будет ко мне соваться.
Люди, жившие теперь в мансарде Гиммельрейхов, вообще никак сюда не подходили. Молодая чета с ребенком, кричавшим день и ночь напролет, в свое время занявшая эту квартиру, уехала в Венесуэлу. Там ему, конечно, было вольготнее кричать. После них в мансарде сменилось шестеро жильцов. Голодранцы как на подбор — говорила дворничиха. Но все лучше этих поляков, что сейчас въехали. Никто не знал, чем они занимаются. Иногда он бранился со своей широколицей женой или не женой — кто его знает,— на чужом языке. К тому же она не мыла лестницу. Не думала даже мыть. Все равно, вешали ей на дверь дощечку с надписью: «Уборка лестницы»— или не вешали. Не мыла — и точка. Дощечка могла висеть целый месяц. Поляка (собственно, он был югослав) все боялись, такой у него был дикий вид. Дворничиха говорила:
Это шпион, сердце мне подсказывает, шпион, а мое сердце никогда не ошибается.
Супруги Юнгфердорбены к этому времени уже ли — один за другим. О них быстро позабыли. От Юнгфердорбенов остались только две дырки в двери, где некогда висела дощечка. Больше никаких следов они в этом мире не оставили, будто и вовсе не жили. А у новых, молодых жильцов, поселившихся в их квартире, был мотоцикл, стоявший во дворе в боксе. Когда они ездили купаться, они всегда брали с собой портативный радиоприем- пик. С этими молодыми людьми ни у кого контакта не установилось. У них тоже не было настоящей профессии, они промышляли экономичными газовыми горелками. Раз как-то их даже видели на ярмарке, где они громкими голосами расхваливали машинки для резки овощей. Занятие не солидное.
На войне погибли танкист Макс Иоганн Рупп и унтер-офицер медицинской службы Бертольд Леер. Это называлось: «пали на поле чести».
Старый чиновник палаты мер и весов, получив письмо от капитана, командира своего сына, сначала долго стоял перед портретом вождя всех немцев, который он, как честный чиновник, водрузил в кухне над оттоманкой. Он стоял там, а его тихая жена, повалившись в спальне на кровать, кричала в крик. Тогда чиновник Рупп шипящим шепотом сказал, глядя вверх на портрет:
Ах ты, грязный пес! Пес, пес, пес!
Сорвав портрет, он стукнул его лицом об угол газовой плиты — осколки брызнули дождем,— отворил балконную дверь и швырнул покалеченную физиономию убийцы, так что она попала в дворовый садик, где, несмотря на свое жалкое состояние, все-таки опять учинила беду: ее склевала курица.
От-та-та!—сказал на это господин Рупп. И сказал, пожалуй что, в последний раз.
А на то место, где висел портрет фюрера, теперь повесили украшенную полоской траурного флера большую фотографию Руппа меньшого в черном танкистском шлеме, заломленном набекрень. В письме капитана говорилось, что герой Макс Иоганн Рупп умер от ранения в голову. Это хоть немного успокаивало мать павшего солдата, без конца перечитывавшую письмо. Ротный товарищ танкиста Руппа, который приехал в отпуск и в сумке от противогаза привез его наследство, после настойчивых приставаний отца подробно рассказал, как было Дело.
Рупп меньшой сгорел. В новешеньком танке, где он был стрелком. Еще с четырьмя товарищами. Солдат армии противника поджег танк из орудия ближнего боя, какого немцы еще не имели. Никто не вышел из стального гроба После контратаки они нашли обгоревшие обломки и трупы. Ран на них не было. Только от жара в пылающей стальной коробке они до того усохли...
— Макс был вот такой,— сказал товарищ Руппа меньшого. И рукой показал господину Руппу, как уменьшился его сын... Рука не достала даже до края стола.