Биви Леер, как парикмахер, был, конечно, зачислен в санчасть и очень радовался, узнав, что хоть благодаря войне попадет в чужую страну. Он всегда об этом мечтал. Попал он в Африку. Там его произвели в унтер-офицеры, и он скорехонько умер от тифа. Именно он, санитар.
Правда, он не очень углубился в чужую страну. Разве что на полметра. Шло отступление, и, когда Биви умер, его зарыли довольно поверхностно. Некогда было.
А там, на Мондштрассе, ни со старым домом, ни с людьми, в нем остававшимися, ровно ничего не случилось. Хотя бомбы частенько ночи напролет сыпались из темного неба на соседние дома, лопавшиеся, словно мыльные пузыри. «Дом Блетша» они пощадили. Позднее, когда настал конец грохоту и взрывам, к людям пришли голод и унижение. Может быть, это из-за голода старики предпочитали умирать...
Например, фрау Рупп и фрау Леер скончались через несколько месяцев после того, как их дети пали смертью храбрых. Вокруг полагали, что с горя, но врачи нашли у фрау Рупп запущенный миокардит, а фрау Леер умерла от воспаления легких.
В осиротевших квартирах вдовцов вскоре появились прислуги. Пожилые добродушные особы, с удовольствием сплетничавшие на лестнице и вообще вполне освоившиеся с этим домом. Оба чиновника на пенсии много гуляли. Порою вместе, как в свое время их убитые сыновья. Господин Леер взял в аренду садик, который прежде арендовали Гиммельрейхи. Он тоже стал разводить «Бельгийских Великанов». Господин Рупп по-прежнему ездил на рыбалку. У него было разрешение удить в Изаре и по меньшей мере дюжина всевозможных удочек.
Случилось то, во что бы никто не поверил. Наци Кестл, отвоевавшись, благополучно вернулся домой и женился на остроугольной Ханни Бруннер. Вскоре она родила мальчика. Можно было смело надеяться, что он будет так же тверд, как отец: Наци однажды младенцем упал со стола и, когда насмерть перепуганная мать подбежала к нему, только улыбнулся ей. Старик Кестл сиял. Сын вступил в союз «Бравый горец» и был единогласно избран членом правления. Так заветная мечта бравого трамвайщика сбылась в его сыне.
Во время праздников или шествий, устраиваемых обществом, Кестлы втроем, так как и Ханни теперь нередко красовалась в ожерелье из серебряных талеров на затянутом корсаже, шли по Мондштрассе к месту сбора, и орлиные крылья реяли над их гордо вскинутыми головами.
На дверях вдовы Штоль, медленно угасавшей в богадельне, и на дверях бывшей квартиры Кни стояли новые имена. Игмар Ребельзам— странное имя!—было выведено над медным глазком в двери. Это было третье семейство, никак не подходившее к дому. Из-за любой ерунды жилец, он был налоговым инспектором, бежал в правление. Два раза даже подавал заявление в полицию. Один раз из-за того, что на лестнице не горел свет, а там попросту перегорела лампочка. Такое ведь иногда случается. Но господин Ребельзам сделал вид, что из-за темноты расшиб себе ногу, и желал получить за это деньги от страхового общества. Второй раз он тоже по пустякам бегал жаловаться. Будто бы тротуар перед домом не был посыпан песком, а дворничиха доказывала, что по случаю гололеда высыпала там целое ведро. Жена Ребельзама никому не смотрела в глаза. Она была родом из Восточной Пруссии, и Рупп прозвал ее «мазурской дурищей». Ребельзамы ни с кем не вступали в спор, и сивоголовая дворничиха только вздыхала.
— Эта особа— последний гвоздь в моем гробу.
Труп слепой старухи Кни обнаружили только на третий день. Газовщик настоял на том, чтобы взломали Дверь, так как он пришел в седьмой раз и никто ему не открывал. Старухе стукнуло уже восемьдесят шесть. Она лежала в кровати и, видимо, просто уснула навек.
Когда ее хоронили, кое-кто из старых жильцов вспомнил о внуке бабушки Кни, который уже много лет назад покончил с собой.
От многого он себя избавил,— сказал господин Рупп тоже шагавший за гробом.
А пенсионер Леер даже заметил:
— Вот кто оказался всех хитрее.
Какой-то родственник фрау Кни, вероятно, это был дядя Конрад, занял опустевшую квартиру. Он собственноручно произвел побелку, но привез совсем мало мебели и жену, которая всегда кашляла, когда с нею здоровались.
Этой конец приходит,— говорили в доме.
У Куглеров, Тихоф и Цирфусов ничего нового не случилось. Словно и не было всех этих лет. У Гертруды Цирфус по-прежнему потели руки, и она стучала на машинке в какой-то конторе. Вот и все.
«Бог дал — бог взял, да святится имя его»,— сказал торговец четками Зигмунд Левенштейн, когда его жена умерла от плеврита.
После ее смерти он долгие месяцы сидел один на кушетке и размышлял, почему человеку не доставляет удовольствия делать, наконец, что вздумается, раз уж это никого не сердит. Теперь он мог вволю качаться на диване. И никто его не заставлял обтирать грязные башмаки об неистребимый коврик у двери, на котором и сейчас еще можно было с грехом пополам прочитать «Salve!» Но ведь господин Левенштейн делал это по доброй воле. Мало- помалу он стал понимать, что опрятность в доме может стать содержанием человеческой жизни и что надо с уважением относиться к содержанию жизни другого человека.
Вот уже пять лет, как господин Левенштейн нанял себе помощника для продажи четок. Помощник тоже ходил в темном сюртуке, и лицо у него было нечистое, старое, но мальчишеское. Это, как, впрочем, и перспектива унаследовать дело Левенштейна, придавало ему вид высокоморального человека.
Так как была война, то многие люди опять сделались привержены господу и вере в загробную жизнь, и обороты у фирмы Левенштейн стали солидные. Помощник жил у своего принципала. По вечерам они частенько играли в карты. В шестьдесят шесть.
Давно уже погас свет в спальне супругов Кампф. Навсегда. Их брак, собственно, более не существовал. Они только жили рядом. По привычке и из лени. Теперь иногда и она чистила башмаки. Не каждый день, разумеется. В большинстве случаев башмаки господина Кампфа были грязные. Фрау Кампф прибавила в весе не менее шестидесяти фунтов. Потому она, наверно, и ела столько пирожных, печенья, шоколада. Об этом рассказывали дети, которые иногда ходили для нее в лавку. Она обязательно давала им кусок шоколада, иной раз целых полплитки. А Другую половину немедленно съедала сама.
Вивиани тоже все еще жили вместе и были очень счастливы.
— Такой дурехой я бы тоже хотела быть,— говорили чуть ли не все женщины, едва только речь заходила о жене точильщика.
Но она была вовсе не такой уж дурехой; благодаря своему молчанию и своей покорности она по крайней мере сохраняла мир в семье. Разве глуп тот, кто умудряется жить в мире? Точильщик все еще пил, но теперь ему требовалось куда меньше. От силы четыре-пять стопок. Времена меняются, что поделаешь! Лючия, кругленькая дочка Вивиани, служила продавщицей в магазине сыров. Прекрасная работница, говорили про нее.
Фрау Герлих на старости лет осталась такой же озлобленной. Да и с чего бы? Заботы об этих сволочных жильцах ведь тоже не уменьшились. А машина, мчавшаяся на большой скорости, выбила из рук ее мужа неутомимую дворницкую метлу. В буквальном смысле слова.
В субботу вечером он мел улицу и железной лопаточкой счищал траву с велосипедной дорожки. Вдруг откуда ни возьмись на бешеной скорости промчался грузовик, зацепил другой конец метлы, переломил палку и вогнал сломанный конец в живот растерявшегося господина Герлиха.
Так по крайней мере изложила факты комиссия по расследованию несчастного случая.
Господин Герлих прожил еще шесть месяцев после операции. Его жена как фурия сражалась за пенсию, но потом сдалась. И очень глупо сделала. Потому что денежную компенсацию, положенную на ее имя в сберегательную кассу, тоже затянул и поглотил водоворот государственного банкротства.
Таким образом, несчастье господина Герлиха и его мучительная, с величайшим долготерпением сносимая болезнь не принесли никаких, даже самых малых процентов
Что касается господина управляющего Штейна, то он даже и не думал уходить на покой. Только больше не ездил на велосипеде. Он ходил пешком. Эми планомерно добилась звания учительницы и вскоре должна была вступить в брак с человеком, который был на пятнадцать лет ее старше, но зато с дипломом об окончании университета. «Хозяйский Карли», как всегда благоразумный, стал чиновником на виду. Ему были открыты все двери. Старики Штейны, «жена», как он по-прежнему строго окликал ее, и «Энгельбрехт», свое уже отжили. И хотя двое просвещенных людей, казалось бы, должны больше брать от жизни, чем простые люди, но и для них настало время, когда все уже сказано. Остается только успокоиться и вечером, сидя за столом, стараться не смотреть друг на друга. Так поступала и чета Штейнов, покуда не пришла им пора сказать «аминь».