Что же случилось ночью, когда Лизы здесь не было?..
— Говори, дитя, — всё так же холодно, механически произнесла Антонина Петровна.
Лиза вздохнула — и заговорила. Рассказала обо всём, что происходило в квартире, с самого первого дня. И про шаги, и про рычание, и про поворачивающуюся ручку двери, и даже про случай с Олегом — здесь сам парень перебил её, уточнив, что сам он даже ничего не почувствовал.
Антонина Петровна слушала, покачивая головой вперёд-назад, как неваляшка. Чай остывал у неё в чашке, но опекунша так к нему и не притронулась. Даже не пригубила. Взгляд у неё был холодный и отсутствующий.
Когда Лиза закончила, на кухне воцарилась тишина, прерываемая лишь тихим скрипом стула, на котором покачивалась тётя Тоня. Противно заныло под ложечкой: ощущение неправильности, неестественности происходящего усилилось. Больше всего ей сейчас хотелось вскочить со стула, схватить за шиворот Олега и выскочить.
Секунды текли, как кисель. Тётя молчала.
Лиза не выдержала:
— Вам нечего сказать? Может, хотя бы расскажете, как ночь прошла? Убедились, что я не при чём? — ей самой стало стыдно за яд, который прозвучал в её последних словах. Но лучше пусть тётя Тоня разозлится, пусть ударит кулаком по столу и закричит, да хоть выпорет — пусть только перестанет быть такой холодной и оцепеневшей, словно не в себе!
По всему телу тётки прошла ощутимая дрожь. Чашечка жалобно зазвенела, ударяясь боком о кольцо на пальце Антонины Петровны.
Тётя Тоня разлепила спекшиеся высохшие губы и закрыла глаза. Глубоко вдохнула и монотонно произнесла на выдохе:
— Жернова Господни… — она начала вставать из-за стола: неловко, толчками, продолжая покачиваться, как маятник. — …мелют медленно.
Лиза замерла, глядя, как тётка выпрямляется, не открывая глаз. Как роняет на пол чашку — осколки захрустели под босыми ногами, но Антонине Петровне было всё равно.
«Она же никогда не ходила без тапочек, — пронеслось у Лизы. — И что это на ней… ночная рубашка? Мне показалось, что юбка, но…».
— Но неумолимо. — Голос тётки сбил Лизу с мысли, и она дёрнулась всем телом, чуть не упав со стула. — Верно, девочка?
Тётя Тоня разлепила веки и улыбнулась.
Лиза машинально посмотрела ей в лицо, поймав нечеловеческий взгляд чёрных, точно залитых мазутом глаз — совсем как у родителей в её кошмарах — и жутко, душераздирающе закричала.
— И муку дают превосходную, — вторил от двери второй голос, хриплый, мужской. Лиза даже не заметила, когда Олежек — точнее, то, что им стало, — успел выбраться с кухни и встать в проходе. Она ещё успела с отчаянием понять, что и сообщение, и чай, и странное стремление Олега попасть в квартиру — всё было ловушкой. Настоящей Антонины Петровны здесь не было с самого начала.
Бежать было некуда.
Приторно пахло ладаном.
За окном лил холодный октябрьский дождь.
========== VII. Жернова Господни ==========
Ночь после ссоры Антонина Петровна провела ужасающе. Голова раскалывалась, в висках стучало — нет, это была уже не просто бессонница, это была настоящая паника. Сердце билось как ненормальное, дыхание захватывало, а при одной мысли о последних словах девочки накатывал ещё и жуткий стыд.
Она ведь знала, что девочка здесь не при чём! Знала это давно, знала с самого начала! Но упорно держалась на стадии отрицания, мучая ребёнка и себя саму, уходила с головой в религию и хваталась за слово Господне, как за спасательный круг, только чтобы не видеть, не слышать, не помнить!..
Не давая себе уснуть, Антонина Петровна ворочалась и металась на простынях, почти физически ощущая, как рвётся и спадает с сознания пелена, которой она окутала себя; пелена, что не давала её разуму воли, проводила все мысли сквозь призму Священного Писания; усмиряла гордость, успокаивала душу.
Спасительная пелена отчаявшейся, жертвующей собственным ясным рассудком, чтобы сохранить в безопасности душу.
Сколько лет она не видела для себя иного выхода, кроме Христа!.. Сколько лет судила неразумно, нелогично, не по-человечески — но по-христиански, отметая очевидное, не веря собственному рассудку!
И всю эту защиту, выстраиваемую годами, всю железную уверенность в Господе, о которую ломались любые копья сомнения, — разбила девчонка своими упрёками. Нашла момент, когда вера её была наиболее уязвима, когда принципы пошатнулись под гнётом усталости и бессонницы — и ударила, рассыпая всю систему убеждений Антонины, как карточный домик.
«Как же так вышло… всего пара фраз и долгие, долгие годы…».
Она знала, как так вышло. Понимала с холодной беспощадностью, вздрагивая в такт звукам, доносящимся из проходной гостиной.
Девочки в квартире не было. А звуки никуда не делись.
Ровно как в тот раз.
Чудны дела твои, Господи, эхом раздалось в голове Антонины Петровны. Радостным, звонким, счастливым голосом — произнёсшая их была весела и беззаботна. А какой ей ещё быть? Прекрасная новость — беременность, в сорок пять лет, поздняя, выстраданная, долгожданная. От любимого мужчины, которого не станет спустя несколько месяцев, и на зависть младшему брату, у которого уже подрастает дочка…
— Чудны дела твои, Господи, — рассмеялась Тонечка. Моложавая, полноватая, она стояла на выходе из женской консультации и вся светилась изнутри. Вот-вот подъедет муж, и она обрадует его: у нас будет ребёнок, дорогой! У нас будет малыш!
Они пытались зачать уже не первый год, но всё никак не выходило: то ли с мужем что-то не так, то ли у самой Тони неполадки со здоровьем. Врачи говорили: ну что же вы хотели? Не молодые уже, раньше надо было думать.
И вот, когда они уж было отчаялись — такая оказия!
Тонечка оказалась права: Максим, услышав хорошую новость, пришёл в настоящий восторг. Тогда, на залитом солнцем крыльце женской консультации, он кружил её на руках и смеялся, как ребёнок. Знай Тоня, чем обернётся эта их беззаботная радость, не стала бы она так заразительно хохотать в тон мужу.
Но знать будущее люди не властны.
Месяц спустя они сидели на кухне, и Тонечка тихо гладила ладонь Максима, по-щенячьи глядя на него снизу вверх.
— Ну что же ты, Максик, — ласково выговаривала она, — ты себя накручиваешь, право слово… ну какие такие проклятия? Какие ещё чудовища? Ты переволновался на работе, отсюда и плохие сны…
— Я тебе клянусь, Тонь, — Максим чуть ли не ударил ладонью по столу, — там что-то было не так! Жернова Господни, он сказал. Жернова Господни. Мол, божья кара и всё такое. Ну ты посмотри на меня, я похож на тех, кто в эту чушь верит?
Тонечка покачала головой. Угораздило же её мужа попасть в гнездо религиозного фанатика! Мужик сошёл с ума, зарубил топором собственную дочь за то, что та не хотела креститься, а в ответ на все вопросы лишь хохотал и кричал что-то про божье наказание, которое настигнет неверных. Максим в этой истории оказался замешан невольно. Он не был ни милиционером, ни врачом: просто мебельщик, который пришёл в запланированный день собрать шкаф — а вместо шкафа нашёл мёртвую девушку и её безумно смеющегося отца.
— Не похож, — продолжал Макс. — А вот меня пробрало. С ним что-то совершенно не так было. Будто… будто им кто-то управлял, понимаешь? Нечто чуждое, нечто… злое.
— Ты очень устал, — Тонечка встала со стула и обняла мужа за плечи. — Извини, но ты бредишь, дорогой. У нас всё хорошо, слышишь? Пусть их разборки останутся с ними. Ты здесь не при чём, тебе просто… не повезло оказаться не в том месте не в то время. Незачем забивать этим голову.
— Да если бы. Мне слышатся голоса, Тонь. Какие-то скрипы и… царапанье. Будто из-за стенки. Неужели ты не слышишь?
Тоня отрицательно покачала головой, жалостливо глядя на мужа. Максима мучила бессонница, начавшаяся аккурат с того жуткого случая. Не помогали ни врачи, ни снотворные: Макс не мог уснуть до середины ночи, ворочался в кровати и что-то бормотал. Неудивительно, что ему с недосыпа слышится всякое.