Антонина зажмурилась и почувствовала, как по дряблым щекам текут слёзы. Она испортила уже всё, что только могла. Она отравлена, опутана этой ядовитой верой, и вырваться не получится. Бороться? Продлить собственную агонию, жалкое, бессмысленное существование дойной коровы голодного нечто? Или отбросить всё и жить как раньше, всю оставшуюся жизнь вздрагивая от каждого шороха, боясь, что это пришли по её душу неумолимые жернова?
Антонина Петровна всхлипнула: жалобно, по-детски. Нечто не оставляло ей выбора. Разве что девочку она ещё может вытащить. Пусть та не возвращается сюда, пусть уезжает в интернат, к другу, в старый дом родителей, пусть заметает следы… а с ней, с Антониной, уже всё кончено.
Её старый «бабушкин» мобильник лежал на полке в коридоре. Дрожащей рукой, не отнимая вторую ладонь от дверной ручки, она набрала короткое сообщение: «Здесь опасно. Не приезжай». И, нажав на кнопку «Отправить», отшвырнула телефончик в сторону.
Говорят, сдаваться тоже надо уметь красиво — по крайней мере, она всегда в это верила. Дверь проходной гостиной Антонина Петровна открыла сама, по собственной воле, не слушая никаких голосов и не пугаясь шума и скрежета. Вошла в шевелящуюся, почти осязаемую темноту и спокойно подняла глаза к злобным, источающим голод и ненависть иконописным ликам. Лишь глаза у них были живые: грустные, отчаявшиеся глаза Макса, Виталика с женой, Тонечкиного нерождённого младенца и той девушки, которую забил насмерть топором её безумный отец. Антонина никогда её не видела, но сейчас почему-то узнала.
— Ибо Твоя есть Сила и Слава и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь, — звучно произнесла Тоня и усмехнулась.
Темнота поглотила её.
Валяющийся на полу коридора мобильный телефончик издал жалобную трель: «Сообщение не доставлено. За дополнительной информацией обращайтесь по номеру…».
========== VIII. Крещение ==========
Лиза сорвала голос. Она кричала не переставая вот уже час кряду, но соседи то ли все разъехались на работу, то ли страдали избирательной глухотой: с семейными разборками, мол, связываться себе дороже. А может, и само нечто глушило её вопли, не давая им проникнуть за пределы квартиры.
В последнее время Лиза почти каждый день убеждалась: хуже быть не может. И каждый раз ошибалась.
Тётя Тоня (нет, не тётя Тоня — оболочка, мёртвое тело без души и разума!) молилась. Громко, долго, не переставая, она ходила по дому, зажигала свечи и лампадки, кипятила воду. Олежка стоял рядом со связанной Лизой и молчал, покачиваясь из стороны в сторону. На её вопли ни та, ни другой не обращали никакого внимания.
Лиза помнила, что успех самообороны всегда зависит в основном от настроя и готовности — но ничего из этого у неё, измученной страхом и усталостью, в нужный момент не оказалось. Жуткая марионетка, когда-то бывшая Олегом, легко выбила из слабой девичьей руки шокер, а саму Лизу скрутила и бросила в гостиной. Связанная ремнём от Олежкиных джинсов и пояском тёти Тони, та могла только кричать и дёргаться в безуспешных попытках ослабить путы.
Тётя Тоня продолжала методично превращать квартиру в маленький филиал церкви. Иконы — и откуда она столько достала? — теперь таращились отовсюду, и откровенная издёвка на их лицах была заметна невооружённым глазом. Свечи заливали старый паркет воском. Лампадки душили ладаном.
На кресле, расправленная и разглаженная, лежала простая белая рубашка.
Грохот перекрыл даже хриплые крики Лизы: Антонина Петровна тащила из кладовой огромный таз. Даже не таз — металлическую ванночку, в каких раньше купали младенцев. Не одну из тех маленьких и симпатичных поделок из пластика, что используют сейчас, а побитую ржавчиной, кондовую громадину, в которой при желании можно было искупать взрослого. Судя по виду, ванночка застала детство самой тёти Тони и с тех пор ни разу не использовалась.
«Ну конечно, у неё же не было детей», — отстранённо подумала Лиза.
Она начинала понимать, в чём был замысел нечто.
Антонина Петровна ни на секунду не прекращала заунывно молиться, трясясь всем телом. Несмотря на весь ужас происходящего, при взгляде на неё у Лизы щемило в груди. Пусть старомодная, пусть консервативная и строгая, тётя Тоня всё же желала ей добра — в отличие от существа, которое пришло ей на смену. Может, не оставь она тётку в одиночестве, ничего бы этого не случилось?..
Да оно же хочет, чтобы я так думала, ахнула вдруг Лиза. Чувство вины — вот что позволяло чудовищу управлять её близкими! Антонина Петровна чувствовала себя виноватой за то, что не может воспитать племянницу, Олежка в глубине души корил себя, что не приехал, когда у близкой подруги погибли родители…
Лиза перестала кричать и хрипло выплюнула:
— Я не поддамся тебе. Даже не надейся.
— Исповедую едино крещение во оставление грехов и чаю воскресения мёртвых, — ядовито отозвалось нечто в теле тёти Тони.
За дальнейшими приготовлениями Лиза следила бесстрастно. Страх дошёл до точки кипения и испарился. Сил бояться уже не было; оставалось лишь с холодным интересом ждать развязки.
Когда облепленная свечами ванночка наполнилась водой, Антонина Петровна встала около неё — и замерла, как выключенный робот. Зато задвигался Олежек: быстрыми, неровными движениями он достал захваченный ранее из кухни нож и распорол на Лизе футболку.
Когда лезвие коснулось кожи, Лиза вновь закричала: на этот раз от боли. Одежды её лишали неаккуратно, оставляя на теле глубокие порезы, а любые попытки отдалиться от Олежкиного ножа только ухудшали положение. Ужаснее всего было то, что делал это не кто-то, а Олег! Тот Олег, с которым они были дружны с самого её детства, Олег, которому она доверяла, как брату!
Нет там никакого Олега, напомнила она себе. Уже нет. Руки Лизе развязали в последнюю очередь, уже после того, как Олежка сорвал с неё последние остатки одежды. Когда он разрезал и снял с девичьих бёдер трусики — смешные, голубенькие, с принтом в виде зайца и ежедневной прокладкой, приклеенной с внутренней стороны — Лиза чуть не умерла от стыда и тихонько понадеялась, что настоящий Олег этого не видит.
Ледяные руки мёртвой хваткой сжали её запястья. Лиза попыталась вырваться: куда там — нечто держало крепко. Олег подрабатывал много где и не гнушался физической работы, и руки у него были сильные, закалённые.
Вновь ожила Антонина Петровна. Теми же рваными движениями она принялась напяливать на Лизу крестильную рубашку. Та даже не сопротивлялась: всё лучше, чем валяться голой перед глазами чудовища.
А ведь ему сложно управлять сразу двумя, промелькнула мысль у Лизы. Когда Антонина ходит — Олег стоит, когда двигается Олежек — замирает тётя Тоня.
Чем это могло ей помочь?
Будто издеваясь над её рассуждениями, Антонина Петровна и Олежка задвигались одновременно, подхватывая Лизу за руки и за ноги и сбрасывая в ванночку с водой.
Ванночка была, конечно, маловата для взрослой девушки. Руки, ноги и голова Лизы остались торчать по бокам, а в воду погрузились лишь туловище и бёдра. Кричать уже не было сил, и она просто тонко завыла: вода в нелепой пародии на купель оказалась горячей, почти кипящей. Рубашка прилипла к телу и теперь отвратительно просвечивала.
Отросшие концы волос задели свечу, стоящую на краю ванночки, и чуть не занялись. Лиза едва успела махнуть головой, топя волосы в крестильной воде, уже мутной и пахнущей кровью.
На затылок Лизы легла сухая ладонь Антонины Петровны. Что же вы, женщина же не может быть священником, хотела съязвить та, но не смогла — не хватило духу.
— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — затянула тётка. Она стояла сбоку от купели, по правую руку от Олега, по-прежнему державшего Лизу за руки. — И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век…