Я метнулся к повалившейся антенне и воспользовался ею, словно лестницей, для того чтобы взобраться на залитую морем огня крышу высокого здания. Подбежав к помосту, протянутому вдоль всей его крыши и над двором, заполненным бочками и цилиндрами всех цветов и размеров, я оказался над складом химикатов и бросил вниз еще одну набедренную бомбу.
0:40
В этот момент железная рама помоста встала дыбом у меня под ногами, переломленная пополам глыбой цемента, которую подбросил в воздух небольшой взрыв где-то слева от меня, и тогда я перемахнул на крышу соседней лаборатории.
Время от времени сквозь грохот взрывов прорывались крики людей и звон разбитого стекла. Грохот оседающих на землю гигантских конструкций и скрежет рвущегося металла. Запахи горящей нефти и химических ядов наполняли мои ноздри, но иногда в них врывался иной, сладковатый аромат — аромат горящей плоти, может быть, моей, может, чьей-то еще. Я чувствовал невидимую рябь, которая пробегала по воздуху, словно отголоски землетрясения, а пламя кусало меня своим ядовитым жалом.
На дисплее было 0:15, когда я пересек всю заводскую территорию и оказался у противоположной стены. Нам с Шивой общими усилиями удалось создать настоящий хаос. Мир у меня за спиной превратился в огненный шар, в тучи цементной пыли и обломки железобетонных опор, и здесь, между двумя сараями из ржавого железа, в которых хранились бутыли со всеми мыслимыми и немыслимыми ядами, я встал на колени. Я преодолел полосу разрушений и очутился наконец в спокойном уголке, наполненном согретым огнями пылающих в отдалении пожарищ воздухом.
0:08
Я чувствовал, как остающиеся секунды вытекают из дисплея последнего взрывного устройства так, словно они сами были жидкокристаллическими. Два других, от которых я избавился по дороге, были настроены на то же самое время и должны были сработать одновременно — ковровая бомбардировка, после которой все предприятие должно было превратиться в груду пепла и обломков. Я сжался в комок, сделал глубокий вдох, ожидая взрыва прикрепленных к моей покрытой рубцами спине сорока трех фунтов взрывчатки с тайной надеждой, что хотя бы на этот раз он не только сметет все вокруг, но и отправит меня в огненный ад, где расщепляются молекулы и испепеляется материя.
0:00
Мы снова у Шивы дома, в ее мастерской. Это большая, практически пустая комната на единственном уцелевшем этаже заброшенного складского помещения в районе того дока, где я еще совсем недавно стоял, с ног до головы пропитанный керосином и ненавистью к себе. (Нет, все совсем не так! Ненависти к себе я никогда не испытывал. Мне просто было на себя наплевать. Можно ли это назвать равнодушием к себе?) Я лежал на грязных матрасах, заменявших Шиве постель, в углу ее «спальной комнаты», обозначенной только протянутым по периметру кордоном из колючей проволоки. Керосиновая лампа горела у нас в ногах.
Шива сидела на краю матраса, а я лежал у нее за спиной в эмбриональной позиции, скорчившись от боли в желудке. Я чувствовал себя так, словно меня нашпиговали смесью гвоздей и битого стекла. Шива вытащила шпильки из своих азиатских волос, и теперь они стекали по ее спине густой черной волной до самой поясницы. От них пахло машинным маслом и солидолом — весь вечер Шива проработала в мастерской.
Она не прикасалась ко мне — мы никогда не прикасались друг к другу, — но сидела близко, словно пытаясь утешить меня своей близостью. Я думаю, только к тому времени она начала по-настоящему понимать, как выматывают меня приступы — спустя месяцы после того, как я ей сам объяснил, что в тот вечер хотел сжечь себя (а до этого пытался покончить с собой другими способами) из-за этой непрекращающейся боли.
Шива протягивает мне осколок оконного стекла, на котором насыпана дорожка серого комковатого порошка: смесь украденных и добытых ею анальгетиков, которые она собственноручно истолкла для меня. Рядом с дорожкой — тонкая металлическая трубка, не больше сантиметра в диаметре, которую я использую, чтобы вдыхать лекарство. Дотянуться до стеклышка у меня получается не сразу, потому что мне трудно шевелиться.
Мои раны зажили так же быстро, как всегда; если они и причиняли мне какую-то боль, то она быстро забылась, потонув в жарких миазмах и нестерпимом жжении, наполнявших мой желудок, который, казалось, превращался в сгусток расплавленного металла. Поначалу лекарства, которые она давала мне, действовали на это пламя, словно пена огнетушителя, но теперь боль, похоже, просто не обращала на них никакого внимания. На самом деле, так плохо, как сейчас, мне не было никогда.