Поэтому последующее я помню отрывочно, и память моя залита потоками крови:
› кусок за куском бросают па ленту конвейера (она тоже когда-то была наказана за свое предательство)
› пластиковые шторки обвивают меня, затем уступают мне дорогу
› огромные трубы тянутся надо мной
› сотни одинаковых рабочих
› место, уставленное чанами, в которые меня скидывают и растворяют
› чаны, содержимое которых выливают на ленту конвейера
› в них остаются огромные сгустки органики, которую
также отправляют на переработку
› добавляют к ней что-то
› мутация
› затем комплектация — так это у них называется
Именно тогда я постиг предназначение нашей фабрики и что представляет из себя продукция, которую мы все изготовляем, не имея о ней ни малейшего понятия.
Мы изготовляли рабочих для работы на нашей фабрике.
Пока отдельные части меня еще подвергались растворению в чанах, другие уже ползли по конвейеру, где мои товарищи по цеху распинали меня на тестовых стендах или приваривали к моему остову гидравлику. Каждый из них присоединял ко мне что-нибудь новое, один полировал меня, другой зачищал мои грани, третий смазывал мои сочленения — пока наконец я не прошел через огромное, пустое помещение, другая часть которого терялась во мраке, и не вышел из него нагим, возрожденным к новой жизни и полностью укомплектованным, если не считать одной важной детали.
Дрожа от холода, я посмотрел вперед и увидел там ту же самую толпу надзирателей, которая дала фабрике команду подвергнуть меня повторной переработке — их ноги-опоры сплетались между собой, так что надзиратели казались единым многоголовым организмом.
На бетонном полу передо мной лежала одинокая блестящая трубка.
Недостающая деталь моего механизма.
Я прикоснулся к левой стороне груди и запустил палец под мышцу: она легко приподнялась, обнажив красное, влажное отверстие, на дне которого лежало мое неподвижное сердце. Я засунул трубку в отверстие, надавив на нее кончиком пальца. И мгновение спустя мое сердце уже билось в одном ритме с пульсом фабрики.
Затем я взял из рук надзирателей робу, надел поверх нее фартук, кармашек которого был заполнен маленькими трубками.
Толпа расступилась, пропуская меня к дверям, за которыми находилась лестница с шаткими металлическими ступеньками, ведущая к моему рабочему месту Я услышал шипение пара, возвещающее о прибытии первой заготовки, и извлек из кармашка трубку.
Не оглядываясь назад, я спустился по лестнице и приступил к выполнению задачи, осознавая теперь, что возможность помыслить о других возможностях была дана мне только для того, чтобы я осознал все их безумие. Машина была идеальна, она была такой с самого начала, производственная линия функционировала бесперебойно и безупречно. Она производила производителей, бесконечный поток серийных богов, которые являлись одновременно и своими собственными творцами, и своими собственными разрушителями.
Такому совершенству не требовалось ничего свыше.
Вокруг меня раздавался равномерный гул фабрики, в механизме которой все детали снова были на своем месте.
Вспышка
Когда мы впервые встретились, мои кожа и одежда блестели от керосина, которым я облил себя. В руке я держал металлическую трубу, готовый в любой момент высечь ею искру из бетонного пола и вспыхнуть как факел. В заброшенном доке стояла мертвая тишина, если не считать плеска ядовитых волн, разбивавшихся о стальные опоры пирса, да скрипа пары-другой оставленных без присмотра машин, работавших в автоматическом режиме.
Она выступила из теней, которые отбрасывали на цементный пол гигантские остовы складов, похожие на высохшие хитиновые каркасы. Одета она была — это я понял, только познакомившись с ней ближе, — в своем обычном стиле. Ботинки на толстой подошве, проношенной до металлической основы, темно-серый комбинезон, который был ей велик как минимум на три размера (от него она использовала только брюки — верхняя половина болталась вокруг пояса, словно не до конца лопнувшая оболочка куколки). Еще белая майка на черных, спадавших с плеч бретельках с надутым по трафарету оранжевым символом радиационной опасности. Черные жирные волосы были сколоты на затылке тремя стальными шпильками, непокорные пряди свисали, обрамляя угловатое лицо. И — это главное — на этом лице застыло то самое немного насмешливое и слегка заинтересованное выражение, за которое я возненавидел ее.
Она стояла, уставившись на меня, несколько минут. Никто из нас не решался пошевелиться или заговорить первым.