И вот, наконец, сегодня долгая борьба завершилась его победой. Доклад несколько раз прерывался аплодисментами, собрание приняло развернутое решение. Воронцова молчала.
Алексей Федорович с удовольствием принялся за бутерброды с семгой, ибо от идейной борьбы, как известно, можно проголодаться не меньше, чем от вольной борьбы или от самбо.
Переселенский вошел в кабинет без стука.
— Ну, поздравляю, поздравляю! Все только о докладе и говорят!
И хотя оба они знали, что доклад написан Переселенским, они делали вид, что не знают этого, и долго обсуждали сегодняшнюю конференцию.
В разговоре с начальством Переселенский всегда умел находиться на той грани панибратства и почтительности, которая свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было заискивания и одновременно говорит об уважении. Иногда он даже переходил с начальством на "ты", правда, делалось это всегда как бы в пылу разговора, что можно было принять и за оговорку.
Голова пододвинул к Переселенскому бутерброды и, чувствуя сейчас особое расположение к этому человеку, сказал совсем уж по-свойски:
— Спасибо тебе, Аркадий Матвеевич!
И, покачав головой, с ласковой начальнической укоризной добавил:
— Уж больно много ты мне этого Маяковского повставлял… Я прямо язык чуть не сломал…
Аркадий Матвеевич понимающе улыбнулся и развел руками:
— Номенклатурному работнику без Маяковского никак нельзя. Несолидно…
Аркадий Матвеевич вытащил из кармана блокнот, некоторое время перелистывал странички, создавая естественный интервал между частным дружеским разговором и деловой частью.
— Значит, так. Ближайшие ваши выступления я набросал: на ученом совете, на закрытом партийном собрании, потом тут писатели вас приглашали…
— Писатели? — удивленно переспросил Голова — Это зачем?
— А они любят встречаться. У них на это специальные средства есть. Не пропадать же им…
Голова засмеялся и с восхищением посмотрел на своего заместителя по хозяйственной части.
— Я их и не видел сроду, твоих писателей!
— У писателей выступать просто, — заметил Переселенский. — Сначала скажете, что они оторваны от жизни, а потом — что они в долгу перед народом…
Беседа могла бы и затянуться, если бы ее не прервал осторожный стук в дверь.
Голова нахмурился. Он не любил, когда сотрудники приходили со своими просьбами в неурочное время.
В кабинет вошел старик в пиджаке, напоминавшем модную когда-то толстовку, в плохо отглаженных брюках и белоснежной рубашке, с галстуком, завязанным толстым, бесформенным узлом.
Сравнительно быстро для своих лет он пересек кабинет, приблизился к Голове и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.
— Боже мой! — воскликнул Переселенский, протягивая вперед обе руки. — Какими судьбами? — И, обращаясь к недоумевающему Голове, добавил: — Ответственный редактор нашего научного журнала академик Георгий Савельевич Полещук.
Старик продолжал откровенно разглядывать Алексея Федоровича.
— Скажите, молодой человек, где вы учились? — спросил он вдруг, и в его голосе была такая искренняя заинтересованность, что Алексей Федорович даже не успел обидеться.
— Университетов не кончал, товарищ Полещук, — скромно сказал он. — Некогда было… Я, знаете, из крестьян.
— И Ломоносов из крестьян, — сказал академик, — и при царе жил. И однако же нашел время…
Он вытащил из бокового кармана пиджака скрепленную аптекарской резинкой рукопись. Аккуратно держа ее на весу и разглядывая точно какое-то невиданное насекомое, он снова обратился к Алексею Федоровичу:
— Я, видите ли, получил вашу статью… Вот эту… Если не ошибаюсь, вам хотелось бы расценивать ее как кандидатскую диссертацию…
— Точно, — сказал Голова, ничего не подозревая, — у меня уже и рецензия есть.
Ученый положил рукопись на край стола:
— Вы за кого же меня, голубчик, принимаете?.. Я ведь, голубчик, почетный член Британского королевского общества… Посмотрите, душенька, что вы тут нацарапали! — Он схватил рукопись, стянул с нее резинку и, открыв на первом попавшемся месте, прочитал:
— "Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются на 1/273 часть своего первоначального объема…"
Старик вытащил носовой платок, оглушительно высморкался и пальцами стер выступившие на глазах слезы.
— Но ведь это же закон Гей-Люссака! При чем же здесь наша уважаемая партия? — Профессор снова перелистал несколько страниц. — Или вот: "…С каждым годом наши слабые токи становятся все сильней и сильней…" — Он закашлялся и долго не мог прийти в себя. Из груди его вырывалось какое-то шипение. Он тихо и безудержно смеялся, то и дело прикладывая платок к глазам.