Режиссер-постановщик ничего не ответил, так как понимал, что на этот счет Голова, вероятно, знает что-то такое, чего он, режиссер, еще не знает, и поэтому тихо сказал:
— Согласен с вами, Алексей Федорович. Свист мы снимем.
После этого шел небольшой балет. Он был посвящен проблеме подводного бурения нефтяных скважин и очень остро, по-новому ставил этот вопрос. Партию молодого специалиста исполнял заслуженный артист Николай Люмбаго, которому удалось создать волнующий образ положительного героя. Подлинного мастерства достиг он во второй картине, танцуя защиту диссертации.
Балет вообще был сильной стороной периферийского искусства; говорили даже, что его собираются послать на гастроли в Англию. В связи с этим Голова дал задание своему аппарату вдумчиво изучить каждую кандидатуру, чтобы в массовых сценах "Ромео и Джульетты" не оказалось ни одного артиста, у которого были бы родственники за границей.
Восемь комсомольцев в семье Капулетти и три кандидата в семье Монтекки — вот те кадры, с которыми встретится лондонский зритель.
Когда в зале зажегся свет, все повернулись в ту сторону, где сидел начальник отдела искусств. Но Алексей Федорович исчез. Режиссер долго вглядывался в пустое кресло, потом заглянул под него, потом испуганно оглянулся вокруг и, наконец, выбежал из зала. Дали полный свет и стали щупать прожекторами балкон и галерку, от чего всем стало как-то тревожно и неуютно. Алексея Федоровича не было нигде. Казалось, он растворился в воздухе, испарился, дематериализовался.
Референт по репертуару побежал за кулисы, референт по музыке помчался в туалет. Была вскрыта находящаяся под пломбой дверь библиотеки, где хранились запрещенные пьесы.
Алексея Федоровича не нашли ни в этот день, ни на следующий. Он ушел из искусства так же внезапно, как и пришел в него.
Но мы не хотим, чтобы читатель искал в этом какие-то мистические объяснения, дело обстояло очень просто: никто не заметил, как в полной темноте к Алексею Федоровичу подошел курьер отдела искусств и сказал ему, что только что звонил некий Осторожненко и просил Алексея Федоровича немедленно приехать.
Алексей Федорович тихо поднялся и, ни слова не говоря, вышел из зала. В его жизни появление Осторожненко всегда носило слегка мефистофельский характер, и хотя Алексей Федорович официально не продавал ему свою душу, ощущение было похожее — он всегда трепетал при его появлении и послушно следовал его указаниям.
Так и сейчас — он молча сел в пятый номер трамвая, проехал несколько остановок, сошел у большого серого здания и поднялся на второй этаж.
Глава двенадцатая
Геннадий Степанович Осторожненко встретил своего старого знакомого не так, как прежде. Если раньше он только кивал вошедшему и молча показывал на стул, то теперь он вышел из-за стола, пошел навстречу Алексею Федоровичу. На его лице были написаны новые установки.
Голова давненько здесь не был и сразу увидел некоторые перемены. Исчез сейф, вместо него появился обыкновенный шкаф с торчащим в дверце ключом. Поубавилось телефонов, а занавески на окнах были теперь светлые. Письменный стол был поставлен как-то наискось, ближе к окну, а на стене вместо портрета появилась копия картины Непринцева "Отдых после боя". Геннадий Степанович и сам изменился: пополнел, округлился, движения его стали мягкими, исчезла поспешность. Голова обратил внимание на то, что на Осторожненко такой же, как на нем, костюм, такая же рубашка и такой же галстук. Он, конечно, не мог видеть, что они вообще стали похожи друг на друга. Та же плотность и почти монументальность при сидении за столом, тот же ежик с сединой и явно обозначившиеся складки на розовой мясистой шее. Те же словечки в разговоре, тот же хохоток, та же привычка разминать папиросу, постукивать ею по столу перед тем как закурить. Что за чертовщина! Ведь и впрямь похожи! До такой степени, что со стороны немудрено и перепутать: кто из них Осторожненко, а кто Голова?..
И хоть Алексей Федорович всего этого не видел, он чувствовал, что нет в нем той робости, какая была раньше, и нет той готовности исполнить все, что скажет Осторожненко.
Когда вместо пластмассовой коробочки Геннадий Степанович достал из кармана серебряный портсигар и, раскрыв, протянул его Алексею Федоровичу, он не взял папиросу, а в свою очередь вынул из кармана такой же точно портсигар и так же протянул его Геннадию Степановичу. И от того, что портсигары были одинаковые, а папиросы одни и те же — "Северная Пальмира", между ними возникло чувство равноправия, какого не было раньше.