— Оставь это, мама, радуйся, что он, наконец, оставил нас в покое! Он тебе больше не нужен. А теперь давай поиграем в «Скрабб»?
— Да, — сказала Лена, — да, Бени, конечно. Я сейчас приду. Ты пока доставай игру. Мне еще нужно ненадолго зайти в свой кабинет.
Она уселась за письменный стол и в наступающей темноте сортировала почту. Было восемь часов вечера. С улицы в дом проникал слабый свет. Ей не хотелось яркого. Затем она прослушала автоответчик.
Баварское телевидение просило позвонить по поводу одной передачи; Пит хотел завезти ноты; Нонни говорила, что зайдет на следующий день, около четырнадцати часов. И потом последний звонок… Голос мамы в тишине комнаты:
— Лена… это мама… папа умер!
Лена не пошевелилась. Она не могла шевелиться. Она не могла дышать. Ее легкие были словно скованы ледяным панцирем. Долго, на бесконечные секунды. И вдруг из них вырвался крик и забился в четырех стенах.
Ее грудь придавило тяжелой плитой, череп был пуст, и взгляд уходил в ничто…
— Бенедикт!!!!… Иди сюдаааа!!! Скорее!!… Пожалуйста!! Иди!!!!!
Бени, еще ничего не понимая, прибежал через весь дом к ней в кабинет.
— Что такое, мама? Что случилось?
Он взглянул на мать и оторопел.
Лена дышала все еще с трудом и, схватив ребенка, прижала его к себе, как безумная.
— Ой, — сказал Бени, — мне так трудно дышать.
— Мой папа умер! — сказала Лена. — Твой дедушка… его больше нет в живых!..
С Бени было то, что бывает со всеми детьми в подобных ситуациях. Он не вполне еще понимал, что значит умер…Расширенными глазами беспомощно смотрел на мать, не зная, что говорить в этом случае. Лена смотрела сквозь него в темноту и не могла плакать. Она все никак не могла осознать, что у нее больше нет отца.
— Симон?.. Это я. — Тишина.
— Привет, Лена… — Пауза.
Первые слова после почти полугода.
— У меня умер отец…
— Подожди, я сейчас приеду. Сейчас буду у тебя.
Симон приехал и, распахнув широко свои руки, прижал Лену к большому, теплому телу. Лена затихла там, как только что вылупившийся цыпленок под крылом наседки, и плакала, плакала, плакала. От боли и тоски и, одновременно, от любви.
Почему мой папа никогда не обнимал меня так? Теперь он на Небесах, и я ничего уже не могу сказать ему. Симон, мой папа был такой же, как ты, со своим собственным теплом, но только он его никогда никому не показывал. — Почему, черт побери, все мужчины так по-дурацки себя ведут и никогда не хотят приоткрыть свою душу?
Мы лежали друг подле друга в кровати.
— Ты хочешь поехать к матери?
— Мама сказала, что я не должна вести машину в таком состоянии.
— Но ведь ты же не можешь оставить ее сейчас одну?
— И правда.
Лена выпрыгнула из кровати и теперь стояла, трясясь и дрожа на холодном полу.
— Мне нужно ехать! Я никогда себе не прощу, если не буду с ней в эту ночь!
— Одевайся, я повезу тебя в Мюнхен!
Все последующая неделя была занята организацией похорон и преодолением огромного количества бюрократических трудностей. Я прикладывала все усилия, чтобы морально поддерживать свою мать, которая после сорокачетырехлетнего супружества падала в черную пропасть и не знала больше, как ей теперь жить, в свои почти семьдесят, без моего отца. Он ограждал ее не только от жизненных опасностей. Он брал на себя еще и всю бюрократическую сторону жизни, так что теперь она, как и многие женщины в ее ситуации, сидела перед огромной горой бумаг и документов, не имея ни малейшего понятия, что с ними делать. Благодаря всем этим обстоятельствам у меня не было возможности впадать в глубокую печаль. У нас в самом разгаре были репетиции «Феникса», через три месяца должна была состояться премьера. Последняя моя премьера из-за всех моих жизненных перипетий была три года назад. Я думала, что без Симона я совсем погибну. Первый раз за всю нашу совместную жизнь он был не только любовником, мучителем или другом дома, а еще и действительно по-настоящему верным другом. Когда я вечером после двухчасовой езды вернулась от матери к себе домой, он уже был там и распахнул мне свои объятия, давал неустанно свое тепло и утешение, подставлял плечо, напоминал, чтобы я звонила каждый день матери.
Но многомесячный разрыв совершенно не сказался так, как он должен был сказаться. Мы ни на сантиметр не отдалились друг от друга. Мы устремлялись друг к другу с тем воодушевлением, которое связывало нас с давних пор. Разрыв только усилил это воодушевление.
Симон снова взялся за свое: мне показалось, что я ослышалась, и едва удержалась, чтобы не рассмеяться, когда он сказал, что любой ценой хочет остаться со мной навсегда; это было так, как если бы ничего не изменилось.
— Но как же ты не понимаешь, — сказала я ему, — что ты не можешь этого!!!
— Когда-нибудь я смогу! Я верю в нас, и будь что будет! Но если ты не хочешь, то ничего больше не скажу.
Незадолго перед Рождеством мы похоронили моего отца.
Канун Нового года провели печально и дуэтом, который на этот раз продержался целых два месяца! Через два дня после премьеры Симон испарился. Временами у меня возникало такое ощущение, что он не переносит, как и большинство мужчин, когда я взлетаю слишком высоко. Они не привыкли к служению и подчинению. Всякий раз, как только я оказывалась слишком сильна, я получала его излюбленный удар ниже пояса.
Я думала также, что свою роль играет его жена, применявшая всевозможные хитрости. Говорят, она изменила ему во время карнавала — что-то такое доходило до моих ушей — и что она не разрешала ему перевезти ее ребенка ко мне и угрожала вообще запретить всякие свидания.
Я могла бы предвидеть все это. И все же — вопреки всем доводам рассудка — я позволила ему вернуться. Как всегда, так и на этот раз, душевный груз оказался слишком велик для меня.
А затем случилось то, чего и следовало ожидать: я пожалела об этом!
В один прекрасный момент, когда ему до двух часов ночи пришлось сидеть с ребенком, ожидая прихода жены, а мне его прихода, мое терпение лопнуло. Когда он наконец-то явился, в половине третьего, я уже упаковала его чемодан и выставила перед дверью. Мы поругались. Я стояла неодетая, дрожащая и настаивала на том, чтобы он погрузил свой чемодан в машину и убирался.
— Я скорее умру, чем снова впущу тебя в этот дом, — сказала я. Он безмолвно удалился и после двухдневной дискуссии переехал совсем.
В июле мне предстояли двухнедельные съемки. Он пообещал навестить меня — день и время были обговорены — и снова заставил меня ждать без звонка, без предупреждения, без какого-либо сообщения.
Торак наклонил голову и задумался. Потом сказал:
— Я подозреваю, что желание поставить новое шоу на сцене придало вам сил. Можно сказать, что вы действительно вытащили себя работой из душевной пропасти.
— Так оно и было. Никто и ничто не могло мне помочь, кроме творчества. Искусство, если хотите… моя старинная профессия.
Торак посмотрел на меня испытующе.
— И больше никто?
— О, конечно, я не хочу быть несправедливой: наши отношения с Янни стали улучшаться и стали даже интенсивнее; наша совместная работа была интересной и творческой. Бени, Реза и семья помогали мне. Если бы со мной не было всех этих людей, к которым я в любую минуту могла обратиться, и прежде всего моей мамы и Нонни, то кто знает… возможно, меня сейчас просто не было бы в живых. Я действительно удивляюсь, как тогда не застрелилась.
Торак засмеялся.
— Но ведь он тоже был с вами…
— Да. Он был рядом и помогал. Больше, чем я могла ему помочь. Моя поддержка заключалась скорее в том, чтобы провоцировать его на духовный и человеческий рост.
Мы взглянули друг на друга.
— Тем самым, у истории оказался счастливый конец…
Я покачала головой.
— Нет, совсем нет. Одиночество и грусть стали спутниками моей жизни. Ни нежности, ни любви, одна только безрадостная пустота и изоляция. Я съездила с Питом на пару недель в Лондон, еще на неделю ездила отдохнуть в Австрию. Но ничего не помогало. Я не могла открыть себя ни одному мужчине, я была не готова к новой любви. Я делала какие-то попытки и имела интимные контакты с молодыми парнями, но это все было поверхностно.