Генрих взял со стола альбом и раскрыл его там, где была вставлена фотография генерала Даниеля.
— Взгляните сами, — указал Генрих. — На этом снимке фактически сфотографирована карта операции, а генерал Даниель вам был нужен, чтобы отвлечь внимание. Если негатив этого фото пропустить через проекционную камеру, то получится точнейшая копия стратегической карты. Вы сами обозначили дату — фотография сделана двенадцатого числа, то есть до начала операции. А для того, чтобы подготовиться к встрече, русским не потребовалось много времени. Все знают вашу любовь к деньгам и, конечно, поверят, что вы продали карту русским за большую цену… А в результате — две наши дивизии фактически перестали существовать… Негатива у вас нет, значит — он у русских. Так ведь?
Генрих видел, что майор вот-вот потеряет сознание, лицо его было бледно как мел, глаза расширились от ужаса.
— Скажите, хватит ли у вас не слов, а фактической аргументации, чтобы опровергнуть эти обвинения?
— Но я фотографировал генерала, а не карту! — воскликнул Шульц.
— Это слова, а требуются доказательства. Вы можете доказать, что не передали негатив русским?
Майор молчал. Нижняя челюсть его дрожала. До сознания Шульца, очевидно, дошло, какая страшная угроза нависла над ним. Опротестовать обвинение он мог лишь словами, а не фактами, а кто поверит словам?
— Но ведь это ужасно, барон! — с отчаянием вырвалось у майора.
— Наконец-то вы это поняли.
— Ужасно потому, что я никогда в жизни не делал того, в чём вы меня обвиняете.
— Вас, майор, обвиняю не я, а сотни людей, дети которых из-за вас остались сиротами.
— О боже! — простонал майор.
— Честь немецкого офицера требует, чтобы я немедленно сообщил об этом высшим органам…
— Барон!.. — Шульц схватил Генриха за руку, готовый её поцеловать.
— Но…— нарочно затянул фразу Генрих, — но я никому ничего не скажу. И не только потому, что мне жаль вас и ваших родных. Буду откровенен, я не хочу, чтобы обо мне сложилось мнение, что я выдал вас из мести. За ваш неосторожный намёк на совещании в штабе. Вы понимаете меня?
— О барон!
Ещё не оправившись от пережитого страха, Шульц, казалось, потерял разум от радости.
— Итак, вы не забудете услуги, которую я вам оказываю?
— Я буду помнить её вечно и готов отблагодарить вас чем угодно! — воскликнул Шульц.
— Вы, конечно, понимаете, что не может быть и речи о денежном вознаграждении, — брезгливо сказал Генрих. Но не исключена возможность, что и вы когда-нибудь окажете мне товарищескую услугу, если в этом возникнет надобность. Согласны, майор? Договорились?
— Я с радостью сделаю всё, что в моих силах.
— Но если вы хоть раз разрешите себе задеть мою честь офицера немецкой армии…
— Боже упаси, барон. Никогда и ни при каких обстоятельствах!
— Ну, вот и хорошо, что мы договорились. А вы хотели прибегнуть к оружию.
Шульц бросил взгляд на револьвер, потом на открытый ещё альбом и криво улыбнулся. Он хотел о чём-то спросить, но не решался.
— Я понимаю вас, майор, и обещаю, если увижу, что вы держите слово и окажете мне какую-либо услугу, я верну вам это фото. Ведь вы об этом хотели меня спросить? Майор молча кивнул головой.
Вернувшись домой и сбросив мундир, Генрих вдруг вспомнил о своём обещании зайти к оберсту. Он сделал движение, чтобы натянуть мундир, с минуту колебался, потом с силой швырнул его на кресло. Нет, он не в силах сейчас даже пошевельнуть пальцем. Спать, немедленно спать, чтобы отдохнули натянутые до предела нервы.
Но заснуть в этот вечер Генрих долго не мог Альбом майора Шульца стоял перед его глазами, словно он вновь перелистывал страничку за страничкой «Документы великой эпохи», — сказал Шульц про эти фотографии. Да, документы, но документы обвинительные, и, возможно, когда-нибудь все увидят альбом майора Шульца.
РАЗДУМЬЕ У ОКНА ВАГОНА
Известие о том, что корпус, понёсший тяжёлые потери, будет переведён во Францию, а на его место прибудет другой, быстро распространилось и, понятно, взволновало всех офицеров. Об этом говорили пока шёпотом, как о великой тайне, но все ходили возбуждённые, радостно взволнованные. Правда, откуда-то стало известно, что часть офицерского состава оставят на Восточном фронте, и это немного нервировало, рождало чувство неуверенности. Но офицеры успокаивали себя и друг друга тем, что это касается лишь фронтовиков, а не работников штаба.