Настоящий импульс к развитию эта наука получает только после упрочения христианства в мозгах учеников и учителей. В соответствии с монотеистическим принципом христианство (независимо от желания воспитуемого) закладывает в сознание принцип иерархического построения природы, требующий непрерывного достраивания системы взаимосвязанных частей знания вокруг некоего смыслового центра. Нужно сказать, что аналогичная потребность дает себя знать и в арабском средневековом мире, где эта же библейская идея проявляется в мусульманстве. Геометрия Евклида, которая была лишь наукой о линиях и фигурах (то есть образах, идеях, далеких от грубой действительности), и механика Архимеда, которая была наукой о механизмах (то есть игре фантазии, "чудесах искусства Изобретателя"), превратилась у Галилея, Декарта, Кеплера и др. в науку о Природе, которая составляла общее дело и общую цель всех ученых и приобрела черты некоторой законченности у Ньютона5.
Физика Фалеса Милетского, которая была лишь описанием окружающих нас чудес, и атомистика Демокрита, которая была философией, то есть рассуждением об идеях вещей, превратились, благодаря Ф. Бэкону, у Гильберта, Дальтона и др. в опытную науку о самих вещах. Теперь нельзя было увидеть никакого удивительного явления без объяснения его причин либо пересмотра предшествующих представлений. И люди действительно стали меньше видеть...
Если в античные времена геоцентрическая система Птолемея могла столетиями сосуществовать с гелиоцентрической системой Аристарха Самосского, так же как и теория выживания приспособленных организмов Эмпедокла совмещалась с представлени-ем о неизменности видов животных и растений, во времена торжества христианства появление системы Коперника начисто зачеркивало ценность системы Птолемея, а теории эволюции Ламарка и затем Дарвина исключали как друг друга, так и представление о неизменности сотворенных Богом видов. Конечно, опытные данные, которые якобы приводят к торжеству "правильных" теорий, тут совершенно ни при чем6. Во времена Коперника опытных данных в пользу его системы было столько же, сколько и против, а насколько малую роль сыграли опытные данные в теории Дарвина, видно из того исторического факта, что Г. Уоллес, совершенно не владевший тем громадным фактическим материалом, которым владел Дарвин, заметно опередил его, предвосхитив все его концепции. Таким образом, определяющим моментом в этом развитии наук был момент идеологический, требующий от мировоззрения единства и согласованности час-тей, которые были заложены в сознании ученых веками христианской монотеистической теологии7.
Это значит, что библейское синтетическое мышление уже включилось в основания науки, задавая ей лежащую вне ее цель (движение в направлении Единства Мира, как Истины), но еще не определило собой ее методов, оставив в неприкосновен-ности принципы изъятости и однозначного детерминизма.
Естественное развитие этой, все еще в основном евклидовско-демокритовой науки8 привело, в конце концов, к конструированию Всеобъемлющего Интеллекта Лапласа, которому достаточно подставить все 6N начальных условий в ЗN уравнений Ньютона, относящихся к N частицам, составляющим мир, чтобы получить все прошлое (t->-oo) и все будущее (t->+oo) этого мира на любой срок. Такой Всеобъемлющий Интеллект не был бы Богом, ибо он лишен воли, а только Големом, вычислительной машиной, которая осуществляет идею Рока. Вот каково последнее слово этой науки! Идея рока, которая возникает на этом пути как естественное обобщение эллинских представле-ний о детерминированности в сочетании с единством мира. Так европейская наука, стремясь все время вперед, пришла назад - к доантичному и почти доисторическому Началу, которое, объединяя разрозненные сведения в одном мистическом единстве, просвечивает у Гомера, возвышаясь над людьми и богами: "Но и бессмертным богам невозможно от общей Судьбы неминучей милого им человека избавить..." (Илиада).
Гомер предшествует античности и науке, и в его художественном мире присутствует первобытное единство, которое распалось вместе с возникновением науки и падением мифологического сознания. Христианство и Возрождение, некритически восприняв греческую науку и неудержимо стремясь к единству, достигли его в научном мировоззрении ценой свободы воли. Эта пиррова победа для христианства равносильна самоубийству. Гомеровский Рок пробился через двадцать-тридцать веков забвения и снова гордо поднял голову. И христианский бог спасовал перед ним, поддавшись панике (по-видимому, именно эту несовместимость ощутил Б. Паскаль, бросивший науку, но не могший победить языческого идола внутри ее), отступив в монастыри (непознаваемость и непостижимость божьей воли есть убежище мыслителя - обитель спокойствия, монастырь), ограничившись гуманитарной сферой9.
Таким образом, идея Предопределения, Необходимости, Объективных Условий и Обстоятельств господствовала в европейской науке XIX в. всецело, не зная для себя - в своей сфере - никаких ограничений. Еще веком раньше влияние этой давящей идеи стало распространяться и на гуманитарные области в форме различных утилитарных и "научных" теорий социального устройства и человеческого поведения10. Все это происходило отнюдь не благодаря "естественному" разуму, ибо естественному разуму также естественно ощущать свободу воли, а вопреки ему (а также вопреки еврейству и подлинно христианскому духу), благодаря усвоенной эллинской традиции рационального теоретического мышления.
Уму непостижимо, как материалисты и нигилисты разных оттенков в течение ста лет умудрялись избежать Харибды Предопределенности, неразрывно связанной с детерминизмом. Зато к концу жизни весьма многих, доказывавших "научно" (на лягуш-ках), что "Бога нет", проглотила-таки Сцилла мистицизма, альтернативно дополнившая, таким образом, их мировоззрение.
Потребовалось двухсотлетнее укоренение христианства в сознании европейцев после перевода Библии на национальные языки, потребовался серьезный философский кризис, разрушивший веру в логику и дискурсивное мышление, потребовалось целое поколение еврейских мальчиков, воспитанных в немецких университетах, чтобы естественный, то есть приспособленный к сложной неодносвязной реальности, разум и стремление к цельности, единству создали совершенно новую, свободную от эллинской статичности (а отчасти и от гармонии, уравновешенности) картину мира, включающую неопределенность и непредсказуемость.
Хотя новая картина мира вовсе не завершена и даже весьма далека от завершения, ее основные черты уже ясно обозначились. Эти основные черты настолько противоположны старой детерминистской и объективистской картине, что изменение никак не может быть сведено к какой-либо форме развития. То, что многое в этой новой картине остается неизменным с античных времен, не меняет того факта, что последовательное движение не ведет от старых представлений к новым. Соотношение рационального, эллинского и реалистического, иудейского (популяризаторы любят называть этот элемент "сумасшедшим" - "Безумные идеи"), логического и парадоксального, - в новой картине совершенно новое и не сводится к обогащению прежних представлений. (В некотором отношении современные представления даже беднее, так как заведомо запрещают нам некоторые мыслительные операции с природными объектами, а прежде таких ограничений не было).
Здесь кажется вполне уместным представление о системе вложенных друг в друга по иерархическому признаку теоретических картин реальности.
Действительно, так же как вся геометрия Евклида входит частным случаем, клеткой, в Эрлангенскую программу, рассматривающую возможность существования целой системы различных геометрий, так и специальная теория относительности включает законы Ньютона в некотором частном случае, а квантовая механика может в каком-то пределе включить, как частный случай, классическую, не зачеркивая ее области применения.
Но тут же поджидает нас и разочарование в этой стройности: такие операции возможны только с "теоретической", то есть до конца формализованной, - то есть мертвой реальностью, заведомо схематической и в своих посылках конечной. В отношении живой науки как мировоззрения такая операция невозможна, и несовместимость новой картины со старой остается свидетельством существования разных типов мышления, как различных цивилизационных признаков. Так, видя сходство кошки с тигром, мы, тем не менее, вынуждены признать, что между ними нет ни взаимоотношений общего и частного случаев (тигр не включает кошку в качестве частного случая), ни взаимоотношений оригинала и его развития (тигр не развился из кошки). Между тем, если мы убьем обоих и, подсушив, разложим их косточки во взаимооднозначном соответствии, мы, возможно, и сумеем предложить такие геометрические преобразования, которые превратили бы эту "теоретическую" кошку в "теоретического" же тигра. Таким образом, мы сразу видим, что и польза от этого могла бы произойти только для систематики и типологии, позволивших увидеть, что оба эти организма произошли от одного предка и типологически различны. Внутри времени жизни такого организма, пожалуй, актуально и понятие развития.