— Иди отсюда, парень, — коротко сказал один из мужиков, когда Саша обратился к ним с вопросом.
Только ближе к вечеру Саша нашел нужный ему дом. После длительных расспросов; «к кому», да «зачем», калитка открылась, и какая-то женщина провела его до крыльца мимо хрипящей от лая овчарки, но в дом не пригласила. Через минуту на крыльцо вышел тот самый дядя Миша.
— Говорят, всех коммунистов будут расстреливать, — словно извиняясь, сказал он, и Саша понял, что он тоже коммунист, и что он до смерти испуган.
Дядя Миша знал немногое. Когда началась бомбежка, все рабочие их цеха спрятались в подвале, заранее подготовленном под бомбоубежище. Но отца среди них не было, в составе отряда народной дружины он с самого утра ушел в город помогать раненым, и больше о них никто ничего не слышал. Может, они все погибли, заваленные осколками какого-нибудь здания, может, ушли вместе с отступающими войсками, а может, до сих пор патрулируют улицы. Можно, конечно, попробовать найти секретаря парторганизации, если он еще в городе, взять у него списки отряда, и пройтись по их адресам, но он, дядя Миша, помогать Саше сейчас не сможет. Ему надо оставаться дома. Так что пусть Саша сам, как-нибудь…
В словах дяди Миши читалась простая истина, — люди помогают друг другу, когда одному из них плохо, а всем остальным хорошо, тогда легко быть добрым, но вот когда плохо всем, тут уж каждый сам за себя.
Обратный путь на Сторожовку был безрадостным. Отца он не нашел, мать с сестренкой где-то в Могилеве, он в Минске, который вот-вот окажется отрезанным немцами. Меняющиеся с быстротой кадров в киноленте события раскидали их семью как по ветру, и если честно, Саша теперь совершенно не знал, что ему делать дальше.
В их квартире царил беспорядок быстрых сборов. Шкафы были открыты, ящики из комода вывернуты, на полу валялась брошенная впопыхах шубка Ириши. Без семьи комнаты оказались пустыми и чужыми. За окном наступали сумерки. Саша нашел на кухне кастрюлю с остатками толченой картошки, хлеб и луковицу. Ел при свете свечи. Электричества в городе не было. Надеялся, что вот-вот в коридоре хлопнет дверь, послышатся шаги и в комнату войдет живой и невредимый отец. Затем, не раздеваясь, задремал на родительской кровати.
Разбудил его звук боя. Отдавая по крышам эхом, где-то рядом длинно стучал пулемет. Отдернув занавеску, Саша напряженно вглядывался в темноту. Было видно, как пунктиры трассирующих пуль разделялись на красные светящиеся точки и медленно гасли в черноте неба. Затем пулемет умолк, еще какое-то время слышалось эхо одиночных выстрелов и коротких автоматных очередей. Вскоре смолкли и они. Бой длился всего несколько минут. Потом закипело в стороне Комаровки, там тоже застучало и замерцало красным, и тоже внезапно смолкло, словно оборвалось.
Такие короткие бои гремели в эту ночь по всем районам Минска. Более затяжной бой произошел еще вечером на площади Свободы, там сейчас горело два немецких бронетранспортера, а среди развалин обвалившегося кирпичного дома в разных позах неподвижно лежали девять красноармейцев, отстреливавшихся до последнего патрона.
В эту ночь немецкие армии группы «Центр» замкнули кольцо окружения, оставив в гигантском котле от Белостока до Минска почти полмиллиона советских солдат и офицеров. С тех пор кольцо окружения сжималось, как удав.
— «Они пришли», — думал Саша, прижавшись лбом к стеклу окна. — «Город уже их. Что же с нами будет…? Где папа, жив ли он? Где Костя? Тот мальчик, родители которого уехали в Гродно, тоже, наверное, сейчас сидит один в темной комнате, ждет шагов, ждет чуда…?
Утренний поступок уже не казался ему правильным. Поддался порыву, хотел подражать Семену Михайловичу, а на деле отправил мать и сестру одних на скитания в неизвестность. Мать, конечно, теперь с ума сходит. Он больше не заснул, ворочаясь до самого рассвета в скомканной постели. Рассвет застал его бледным, осунувшимся, но с твердо принятым решением. Как только забрезжил серый свет, он набил карманы кусками подсохшего хлеба, засунул под рубашку острый кухонный нож и, оставив квартиру открытой, вышел на улицу. Ему предстояло пройти триста пятьдесят километров до Смоленска, убедиться, что с мамой и сестрой все в порядке, затем записаться в добровольцы и, взяв в руки винтовку, отправиться на фронт.
Посмотрев в последний раз на свой дом с темными рядами окон, Саша повернулся и решительно зашагал по пустой улице в сторону выхода из города.
IX
Из Минска ведут сотни дорог. Они как вены питают организм большого города. Есть дороги главные, ровные и асфальтированные, ведущие в другие дальние города. В смутное время лучше держаться от них в стороне. А есть дороги забытые, проселочные, зимой полностью заметенные снегом, летом желтые от пыли. Такие ухабистые, узкие дороги петляют среди лесов и полей, упираясь в какую-нибудь умирающую деревеньку, с покосившимися избами и колодцами-журавлями во дворах.
На одной из таких забытых проселочных дорог, в пятнадцати километрах на юго-восток от Минска, Саша познакомился с лейтенантом Андреем Звягинцевым.
Произошло это так.
Стояла полуденная жара, очень хотелось пить. По обеим сторонам дороги тянулось кукурузное поле. С одного из пригорков изнывающий от жары Саша заметил заросшую сажалку, выкопанную для орошения поля. Свернул к ней и сразу напоролся на военного. Он сидел на корточках на краю сажалки, в распоясанной гимнастерке с лейтенантскими петлицами, рядом на траве лежала портупея с раскрытой кобурой. Услышав шорох в кукурузе, лейтенант сразу вскочил и дернулся к пистолету.
— Стой, где стоишь, — тихо и серьезно произнес он, рассматривая замершего на месте паренька в светлой городской рубашке с коротким рукавом.
Уже потом, отматывая время назад, Саша вспоминал, что лейтенант как-то сразу ему понравился. Есть такие люди, которые вызывают доверие с первого взгляда. Открытое худощавое лицо, смелые светло-карие глаза. Он был совсем молодым, старше Саши всего на год или два. Выгоревшая от солнца челка волос. Сразу было понятно, что он только из училища, гимнастерка на нем еще не стиралась, висела мешком, образуя на сгибах резкие складки. Сапоги в пыли, на форме следы лесных ночевок, — прилипшие сосновые иголочки и частички сухого мха.
— Ты местный? — спросил лейтенант, после того как они закончили изучать друг друга.
— Да, — ответил Саша. — То есть, нет…. Я из Минска.
— Значит, дорог здесь не знаешь? А куда идешь?
— На восток. К нашим, — коротко пояснил Бортников. Почему-то не захотелось признаваться лейтенанту, что его путь на восток имеет конкретный адрес.
Они присели на край высохшей сажалки и разговорились. Лейтенант представился Андреем Звягинцевым, он был родом из Подмосковья, всего неделю назад окончил ускоренные курсы по подготовке младшего командного состава. Получил назначение в часть под Борисовым, ехал туда поездом, но не успел, железнодорожные пути разбомбили, и вот уже четыре дня, как он скитается по окрестностям Минска. Его часть по слухам отступила куда-то за Волму, где ее искать, он не знает, да и никто не знает, кругом такая каша, что уже ничего не разберешь. По его словам, по дороге, по которой шел Саша, на восток было не пройти.
— Там за поворотом деревня. Большая, — жуя травинку, рассказывал лейтенант. — За деревней шоссе. Мы вчера с двумя бойцами полночи на обочине лежали, чтобы его перебежать. Через каждую минуту колоны грузовиков с немцами… Бойцы, — они не мои, я вчера вечером с ними в лесу встретился, пробрались на окраину деревни, сняли с веревки в каком-то дворе мужское исподнее, переоделись, оружие закопали, и ушли прятаться на хутор. Тут говорят, хутор какой-то есть… Так что в ту сторону лучше не идти.
— А ты почему не переоделся? Так же проще, — спросил Саша, втайне радуясь, что нашел попутчика, да еще такого.
— Я командир Красной армии, — очень серьезно, отсекая самим тоном подобные вопросы, ответил лейтенант, и этим понравился ему еще больше. Саша словно почувствовал в нем что-то твердое, что-то, за что можно уцепиться в пришедшем в движение мире.
Лейтенант хотел возвращаться на запад. По его сведениям, в километрах двадцати, в лесах под Острошицким городком остались наши части. Вот уже двое суток там продолжаются бои. Сейчас туда стекаются все, кто хочет драться, а не прятаться по хуторам в чужом исподнем.