В какой-то момент этой бесконечной игры в гляделки я поняла, что просто устала бояться. Я почти хотела разоблачения. Нет, я не думала в тот миг о своей героической или не очень героической гибели в этих странных декорациях или о непонятной и странной жизни в них же — просто хотела определенности.
— Дома, — наконец глухо проговорил Радимир, продолжая вглядываться в мое лицо.
И мгновение рассыпалось на тысячи осколков от звука его голоса. Я вздрогнула и на секунду зажмурилась. Ничего не будет? Ни кары, ни возмездия? Каким-то чудом этот человек, который просто не мог обознаться во второй раз при болезненно ярком солнечном свете, вдруг снова ошибся. Я почти физически ощущала, как натянулась ткань мироздания, словно сопротивляясь, еще пытаясь как-то восстановить справедливость. Я подняла к нему лицо. Ну же! Смотри! Я — не она!
В его взгляде что-то дрогнуло. Сильная рука снова погладила меня по волосам. Жест был отеческий, братский, и в нем было столько нежности, что я опустила голову. Я не могла с этим спорить и не могла это побороть. Он верил, и все. А против веры я бессильна.
Позже он сидел на низкой скамье и негромко рассказывал о… щенках, которых принесла его собака. Тема разговора была настолько нелепой и настолько правильной, что мне оставалось просто кивать и улыбаться время от времени. В тот момент, когда я очнулась и впервые услышала речь Добронеги, я поняла, что мне нужно, по возможности, молчать. Нет, здешняя речь не была непонятной или незнакомой, что отдельно меня удивило, — вероятно, дело было в том, что этот мир (хоть я до сих пор с трудом с этим мирилась) был выдуманным, выдуманным мной, имеющей весьма слабое представление о реалиях столь отдаленных. И все же речь была немного иной. В ней звучали слова, смысл которых я понимала, но в моем мире им уже не осталось места, и это заставляло меня чувствовать себя в Свири иностранкой. И если Добронега списывала все странности моего поведения на пережитое потрясение, то мысль о том, что Радимир в шаге от разгадки, заставляла меня молчать, улыбаться и впитывать этот мир каждой клеточкой своего тела. А впитывать было что.
Мир был настолько живым и чистым… настолько настоящим, что я никак не могла понять, как можно считать его придуманным. С каждым словом Радимира мир оживал, расцветал и бил красками до всполохов под зажмуренными веками. Радимир говорил негромко, словно опасаясь силы своего голоса, и движения его были осторожны и скованы, а я смотрела и смотрела, не отрываясь, запоминая каждую черточку.
Он оказался совсем таким, каким я его представляла. Только за строчками не было видно сеточки морщин вокруг глаз и жесткой складки у рта. Я быстро посчитала в уме: в моем тексте ему было двадцать шесть. Я не была уверена, насколько детальны совпадения, но этот Радимир казался немножко старше, чем был в том — ненастоящем -воплощении. Он много улыбался и иногда совсем по-детски взмахивал руками, и я отмечала каждый жест, отзывающийся в мозгу… узнаванием.
Время от времени он смотрел на меня, как на что-то драгоценное и неожиданно обретенное. В такие минуты я отводила взгляд, потому что не знала, что должны выражать мои глаза. Потом он замолчал. Так внезапно, будто выключили звук. Просто молчал и вглядывался в мое лицо. На какой-то миг я испугалась, что сейчас все же прозвучит вопрос: «А где же та, настоящая?». И я не знала, что будет страшнее: разоблачение или необходимость рассказать то, что я знаю о той… настоящей. Но в комнату вошла Добронега, и вопрос так и не прозвучал. Добронега улыбнулась, потрепала Радимира по волосам и обратилась ко мне строгим голосом:
— Утомил тебя, поди?
— Нет, — я покачала головой и улыбнулась.
Добронега с ответной улыбкой положила ладони на виски Радимира и поцеловала его в макушку, потом вновь погладив по голове, проговорила:
— Олег там зашел, — и бросила на меня быстрый взгляд.
Радимир посмотрел на меня, улыбнулся чуть виновато (или так только показалось?) и произнес:
— Я пойду. Завтра еще приду. Буду ходить, пока не надоем.
— Ты не надоешь, — повинуясь какому-то порыву, ответила я.
Он улыбнулся, обнял меня, вновь провел ладонью по волосам. На миг его взгляд потемнел. Он дернул плечом и, быстро обняв мать, вышел и комнаты. Добронега проводила его взглядом, вздохнула и покачала головой. А я просто откинулась на подушку, потому что все равно ничего не понимала в их переглядываниях. А еще в голове вновь появился зуд ускользающей мысли. Что-то здесь было важное. Только что. Что-то, требующее внимания. Но, кроме усилившейся головной боли, я так ничего и не добилась.
Я выпила горький отвар, вновь откинулась на подушки, пережила два приступа кашля и принялась думать о том, что Радимир так ничего и не спросил. Более того, в ответ на мою осторожную попытку выяснить, что же произошло в ночь, когда меня подобрали, он замкнулся и заговорил о младшей дочери Улеба, во второй раз ставшей матерью. То, как он это говорил, натолкнуло меня на мысль, что дочь Улеба — подруга Всемилы, и от меня требуется определенная реакция. Попытки соответствовать ситуации отняли последние силы, и разговор о моем возвращении сам собой сошел на нет.
Радимир и вправду приходил каждый день. Иногда дважды в день. Добронега шутливо ворчала, но я видела, как светится ее лицо при взгляде на нас. Я подумала, что она все-таки счастливая женщина, потому что вряд ли Радимир разыгрывал заботу о младшей сестре. Значит, он всегда вел себя так по отношению к Всемиле. Это открытие совпадало с тем, что я знала о нем, но все равно наблюдать это воочию было странно. И я видела, что Добронега гордится детьми. А то, что она относилась к Всемиле, как к родной, не вызывало никаких сомнений. Я попыталась вспомнить, были ли среди моих знакомых такие теплые отношения между братьями и сестрами, и не смогла. От этой мысли стало грустно, а еще стало страшно, потому что я знала правду. Только, видимо, этому знанию не суждено было пойти дальше меня.
За все эти дни Радимир ни разу не заговорил о произошедшем. Будто ничего не случилось. Будто его сестра просто вышла погулять и вернулась чуть позже, чем ее ждали. С одной стороны, такое положение вещей меня устраивало, потому что объяснить необъяснимое я не могла, а с другой стороны, были вещи, которые уж совсем невозможно было игнорировать. Ну, допустим, на мне было длинное простое платье, так удачно надетое по случаю солнцепека. Но ведь на мне еще был, простите, купальник. Их это не смутило? Вообще, мысль о том, что меня, находящуюся без сознания, раздевала толпа незнакомых мужчин, не вызывала во мне энтузиазма. Нет, я конечно, понимала, что здесь нагота нормальна, естественна и все такое. Но я выросла несколько в других условиях. И все же, неужели никого ничего не смутило? Хорошо. Ладно. Может, им было не до разглядывания моего белья. Но матрац! Они же не могли не заметить, что он из незнакомого материала?
В один из дней я осторожно попыталась расспросить об этом. Вопрос поставил Радимира в тупик. Мне даже показалось, что он его просто не понял. Пришедший как-то поутру Улеб в ответ на этот же вопрос призадумался, потом ответил:
— Так там плот был, да доски прогнили, верно. Тебя как увидели-то, Радим хотел за борт прыгать, еле удержали. Темно было, да поверить не могли в удачу-то такую. Ловушка, думали. Пока Радима держали, плот едва не унесло, да Олег изловчился — багром подцепил. Плот на дно и пошел. Пришлось ему прыгать. Тут уж не до дум было — вода-то ледяная. Он-то тебя и вытащил.
В мозгу вновь что-то смутно шевельнулось. То ли воспоминание, то ли… предчувствие.
— А плот утонул? — спросила я, стараясь прогнать внезапный озноб.
— Верно. Да на что он тебе? Помог нас дождаться — хвала Перуну. И забудь.
Значит, матрац просто проткнули багром, и он утонул. То есть, его никто не увидел. Все складывалось до невозможности странно, точно по заранее продуманному сюжету. Я бы сказала «мистика», но здесь это слово звучало насмешкой. Улеб был намного словоохотливей Радимира, но и он мрачнел от этой темы. Однако еще один вопрос я все-таки задала: