— Хванец, если у тебя силы есть, расскажи про доспех. Да мы пойдем. Мы вправду только справиться зашли.
Альгидрас чуть тряхнул головой, убрал волосы с лица и поднял голову:
— На пластине дядьки твоего слова на старокварском, — повторил Альгидрас то, что я уже сказала и без него.
— Откуда они?
— А вот то у отца своего спроси.
— Но домыслы у тебя есть?
Кажется, в эту минуту обо мне напрочь забыли. Альгидрас с Миролюбом смотрели друг на друга, не отрываясь. Альгидрас медленно кивнул.
— Эти слова… древний уговор со Святыней.
— С какой?
— А вот этого я не знаю, княжич. На острове хванов хранился Священный Шар. Для него совершали обряды. Он хранил род. Слова «да не перервется род» — слова договора.
— Но хваны погибли, — Миролюб, прищурившись, прислонился спиной к стене, настраиваясь на долгий разговор. — Прости, Олег. Я понять хочу.
— Погибли, — медленно кивнул Альгидрас, — потому что она не хранила всех — лишь род старосты. Они погибли, но род не прервался. Я выжил.
— Как? Выжил как?
Я покосилась на Миролюба, злясь на его неуместное любопытство. Вваливаться к полуживому человеку и выспрашивать, как погибла вся его родня — это, по-моему, было верхом бестактности. Однако никто из них не обращал внимания на такие мелочи.
— Они взяли меня в обряд.
Миролюб выдохнул и нервно убрал с лица упавшую прядь.
— Ты был в обряде, хванец?
По его тону я поняла, что с Альгидрасом там случилось что-то страшное. Я бросила быстрый взгляд на хванца. По его лицу было невозможно что-либо понять. Он был все так же бледен, на лбу блестели капельки пота, влажные волосы в беспорядке падали на лицо, мешая ему смотреть на Миролюба. Однако он не спешил их убирать, равно как и отвечать на вопрос, который, похоже, не требовал ответа.
— Ты прошел обряд до конца? — все тем же странным голосом спросил Миролюб и покосился на меня. Мне даже не пришлось притворяться испуганной — я и так в ужасе переводила взгляд с одного мужчины на другого. Миролюб выглядел так, будто был близок к тому, чтобы схватить меня в охапку и опрометью броситься прочь из этого дома — столько тревоги было в зеленых глазах. Однако, когда Альгидрас заговорил, он просто перевел на него взгляд и остался стоять, прижимаясь спиной к стене.
— Прошел, княжич. И выжил, как видишь, — взгляд Альгидраса был тяжелым. — Я не мог умереть. Святыня хранила.
— Так это не сказки? — в голосе Миролюба слышалось недоверие. — Если хранит, так и от стрелы не погибнешь?
— Коль нужен ей, не погибнешь.
Миролюб пожевал губу, словно размышляя.
— Так то хванская Святыня. А ты сказал, что те же слова на моей пластине да на кварском. Что это значит?
Альгидрас медленно покачал головой:
— Я не могу знать точно, княжич. Это лишь догадка. Но по всему выходит, что того, кто носит эту пластину, хранит Святыня.
— Но почему на кварском?
— Видно, Святыня кварская.
— Думай, что мелешь!
Мне показалось, что Миролюб отшатнулся бы, если бы не стена. — Ты обвиняешь меня в том, что у меня уговор с кварами и Святыня их меня от стрел бережет?
Я впервые видела Миролюба в такой ярости. Сегодняшнее холодное бешенство на площади нельзя было сравнить с той ненавистью, которая полыхала в его взгляде сейчас.
— То-то они меня хранят! Так, что часть меня на память той Святыне отдали! — зло выплюнул он.
Я попыталась слиться со стеной, отчаянно жалея, что не ушла из комнаты, когда у меня еще была такая возможность. Этот разговор явно не предназначался для посторонних ушей.
— Я ни в чем не обвиняю тебя, княжич, — устало произнес Альгидрас. — Лишь говорю, что твой дядька носил пластину с заговором.
— И умер!
— Значит, перестал быть нужен Святыне. Дядька умер, но род не прервался. Есть ты. И то, что тебя мальцом не всего забрали, а часть, — ее заслуга.