Я бросила на него взгляд и невольно улыбнулась. Внешне он не слишком отличался от упомянутой молодежи. На студента он, конечно, уже не тянул, но в свои тридцать три выглядел, пожалуй, почти так же, как в бытность моим преподавателем.
В машине Павла Николаевича всегда пахло чем-то сладким, икаждый раз это странным образом напоминало мне о благовониях Всемилы. Источник запаха я так и не обнаружила, а спросить все время стеснялась.
Павел Николаевич открыл окно, и запах моря, смешавшись с запахом салона его машины, возвратил меня в Свирь. Я вспомнила румяный хлеб, который пекла Добронега, подумала о том, что ребенку Радима должно быть уже около пяти, если время здесь идет так же. Он беззаботный, любимый. Мне очень хотелось в это верить. Я на миг представила, как не умеющий говорить тихо Радим шепчет, боясь разбудить малыша. И какой он, наверное, в этот момент неловкий и трогательный одновременно. Мне на глаза навернулись слезы. Господи, как же я по ним скучала!
Отвернувшись к окну, я украдкой вытерла глаза, а потом спросила:
— Чем здесь пахнет?
— Морем, — чуть насмешливо ответил Павел Николаевич.
— Нет, в машине.
— В машине?
— Да, чем-то сладковатым. Как… как духами.
— Наверное, ими и пахнет, — улыбнулся он. — Мила любит яркие ароматы.
— О, понятно, — протянула я.
Разумеется, у нормальных людей все объясняется просто. Всего лишь жена любит яркие ароматы, и поэтому ими пахнет в машине. Это только у меня в голове благовония. Впрочем, думаю, мало кого закидывало в другой мир. Во всяком случае, ни о чем подобном я не слышала.
До Димкиного садика мы доехали в молчании. Павел Николаевич припарковался у облупленного забора и посмотрел на меня. Когда он пристально на меня смотрел, мне становилось неуютно. Я сразу вспоминала, сколь многим ему обязана.
— Все в порядке? — наконец спросил он.
— Да, — улыбнулась я. — Просто, наверно, никак не могу привыкнуть.
— К морю?
— И к нему тоже. Оно живое. Дышит.
— О да, — с энтузиазмом подхватил Павел Николаевич. — А вы знаете, что оно уникально?
Я с улыбкой покачала головой. Если Павла Николаевича что-то интересовало, то он рассказывал об этом так, что у слушателей не оставалось шанса остаться равнодушными.
— Оно наполовину мертвое, представляете? Оно глубиной больше двух километров, и лишь небольшая часть, около ста пятидесяти или двухсот метров глубины, обитаема. А ниже абсолютно безжизненное пространство.
По моей коже отчего-то побежали мурашки.
— А почему? — негромко спросила.
— Сероводород. Он выделяется при разложении погибших организмов.
— Но тогда так должно быть в каждом море.
— Должно, Надежда, вы правы. Но так произошло лишь с Черным.
— Сера ведь горит, — я вспомнила спички. — А что насчет сероводорода?
— Он тоже горючий и взрывоопасный. Представьте себе потенциальный огонь под толщей воды. Две стихии, не способные ужиться вместе, тысячелетиями существуют рядом в Черном море.
— И никогда не было катаклизмов?
— Ну, конечно, были. В двадцать седьмом году прошлого века случилось землетрясение, изрядно испугавшее всех, кто находился на побережье. Люди в спешке покидали дома, туристы спешили прочь, а в воздухе пахло серой.
— Вы так рассказываете будто видели это сами, — рассмеялась я.
— У меня живое воображение, Надежда. Такое же, как и у вас, — он улыбнулся, глядя мне в глаза, и я вновь почувствовала неловкость.
— Мне пора за сыном. Спасибо, что подвезли.
Я подняла с коврика у ног мокрый зонтик и собралась было выйти из машины, когда ладонь Павла Николаевича легла на мое предплечье. Я посмотрела на его руку. Вот уж кто дружил с солнцем, в отличие от меня. Кожа Павла Николаевича была такого цвета, будто он все свободное время проводил на солнце. Впрочем, насколько я знала, он увлекался туризмом.
— Мне кажется, вас что-то тревожит, — произнес Павел Николаевич.
Я подняла взгляд к его лицу и решилась:
— Тревожит. Я не могу понять, почему вы мне помогаете. Меня напрягает то, что рано или поздно вы можете потребовать некую… оплату за свое участие в моей жизни и…
Павел Николаевич убрал руку и отодвинулся от меня к водительской двери. Он посмотрел так, что я немедленно начала чувствовать себя виноватой.
— Я дал повод думать о себе подобным образом?
— Нет, — замотала головой я, готовая отступить, но потом подумала, что нужно все выяснить раз и навсегда. — Просто я не могу понять причин вашего участия.