Прошло десять лет. 6 сентября 1999 в популярной воскресной политической программе Евгения Киселева "Итоги" появился очередной дорогой гость -Евгений Максимович Примаков, последний председатель Совета Союза (одной из палат) Верховного Совета СССР, затем -- директор Службы внешней разведки, министр иностранных дел, премьер-министр, а к описываемому моменту -безусловный фаворит симпатий избирателей и лидер избирательного объединения "Отечество -- Вся Россия". Перспективы последнего на близящихся парламентских выборах казались тогда столь радужными, что многие политологи прочили Примакову пост спикера новой Думы. Не удивительно, что Киселев в беседе с ним затронул и этот вопрос: дескать, вас-то, Евгений Максимович, эта должность прельщает или вы уже нахлебались этой роли в союзном парламенте?
-- Нахлебался! -- с готовностью подтвердил Примаков. -- Помните, даже песенка такая была: "Поручик Нишанов, ведите собранье, проснитесь, проснитесь, корнет Примаков!". -- И далее долго и охотно говорил о том, что, да, мол, бывало-с, спал-с, да и разве это в человеческих силах -- не уснуть в том президиуме...
Уж не знаю, смотрел ли те "Итоги" Игорь Прокопьевич и дошло ли до его ушей это высокое признание. Но что его песня согрела душу хотя бы одного человека, можно считать установленным.
Какие чувства можно лирой пробудить,
а какие, увы, невозможно.
Рассказывает Берг:
-- Есть люди, которые искренне считают, что столкновение с прекрасным нравственно преображает человека. Лет пятнадцать назад Елена Камбурова даже писала в "Комсомолке" о том, как искусство воспитывает. Я согласен: да, преображает. Но ненадолго. И далеко не всех. То есть, по большому счету, серьезного воздействия не оказывает.
В июне 1998 года мы с Дмитрием Дихтером одновременно оказались в Израиле, и некоторые концерты (домашние, как правило) у нас проходили на пару. В том числе и тот, о котором пойдет речь.
Собралось человек сорок, если не больше. Первый час пел Дима, второй -я. А потом предстояло традиционное угощение. Точнее, традиционное для этого дома, где регулярно проводились подобные мероприятия. Скорее всего, теперь на некоторое время эта традиция прервется, ибо хозяин сел за убийство (нет, не воспитывает искусство!). Но тогда было принято приносить с собой что-либо из съестного. И каждый прихватывал из расчета своего индивидуального аппетита. Своего.
И вот столы поставлены углом вдоль двух смежных стен и заряжены, чем кого с чем Бог послал. Некоторые умудрились втиснуться на стулья между стенками и столами, человек десять, а остальные три десятка столпились с внешней стороны и вступили в борьбу друг с другом за выживание. Тем более, что пища духовная, оказывается, пробуждает бешеную симпатию к физической. Я не предполагал, что это может быть до такой степени!
Дима, будучи перманентно окружаем приличествующим количеством прекрасных дам, был накормлен если не сразу, то как только отдельные из них вступили в соприкосновение с поверхностью стола.
Я же не счел себя вправе расталкивать голодающих и пасся в сторонке. Минут через пятнадцать пара наиболее близких мне по прошлой жизни людей вспомнила о моем существовании и стала звать к себе, давая понять, что имеют возможность урвать толику и для меня. Я махал руками и делал страшные глаза: не ломайте кайф, то бишь, не нарушайте чистоту эксперимента!
Прошло еще минут пятнадцать. Отдельные любители авторской песни, оторвав взгляд от стола, который уже переставал быть яств, начали шарить по стенкам -- не зависло ли там чего съедобного, и стали натыкаться на меня. При этом лица некоторых принимали выражения озадаченности и даже легкого замешательства: подсознание, фиксировавшее то, что мимолетно ухватывал глаз на предыдущей стадии трапезы, подсказывало, что моя позиция за последние полчаса осталась неизменной. а из этого нечто должно следовать.
Наконец, общество в массе своей дозрело до мысли, что надо и со мной что-нибудь предпринять. Передовые его представители расступились и впустили меня в свой круг. Если что-то и оставалось еще на столах, -- количеством уже не внушало оптимизма, а качеством -- энтузиазма. Но в порядке второго эксперимента я попытался внушить себе, что это именно то, что лежало там вначале и волновало мое воображение тем сильнее, чем меньше его (то есть продукта, а не воображения) оставалось.
Надо сказать, оба эксперимента прошли весьма успешно.
ТРУДОВЫЕ БУДНИ
Страсти по Харе.
Рассказывает Берг.
-- Март 1974 года, первый тираспольский фестиваль. Все еще в шоке от чилийских событий. Только ленивый не написал своего посвящения Виктору Хара, который, кстати, оставил тяжелое наследство в виде проблемы -- как писать его фамилию в дательном падеже, если в русском языке мужские фамилии склоняются, а получается не вполне благозвучно.
И вот на сцену выходит куйбышевский автор Станислав Маркевич и громким голосом объявляет:
-- Виктору Харе! -- и поет свою песню.
И песня какая-то странная: вроде бы с Харой дело было на стадионе, а тут подвалы какие-то, казематы, решетки, и песня, словно птица, вырвавшись на свободу, шурует вокруг земного шара, и т.д. И вдвойне странно то, что песню эту вроде бы слышал рассказчик где-то, причем задолго до чилийских событий...
Ну конечно! Декабрь 1972 года, первый кишиневский фестиваль. На сцену выходит Слава Маркевич и громовым басом провозглашает:
-- Микису Теодоракису!..
Биологический барьер.
Рассказывает Наталья Дудкина.
-- На одном из концертов В.Долиной некий зритель, плохо переносивший звучание расстроенного инструмента, не выдержал и подал реплику:
-- Вероника, настройте гитару!
На что Долина, человек искренний, ответила:
-- Не могу: не моя.
"Три медведя", новое прочтение.