Потом я узнал, что в Вологде после этого менты всех моих знакомых обошли и в вежливой беседе предлагали отдать мои записи, тексты. Никто им, конечно, ничего не отдал -- у нас к ментам всегда относились, как надо.
А что до "права выступления", так через неделю после этой истории я уже где-то выступал по путевке от общества "Знание". В Колонном зале, правда, за все три года выступить так ни разу и не удалось. И потом тоже...
Считаю до трех!
Рассказывает Берг.
-- 23 июня 1978 года у меня состоялась беседа с подполковником. Точнее, у него со мной. И называлась -- профилактическая. И проходила в большом сером доме на улице Дзержинского в Саратове.
Собеседник мой очень переживал по поводу моей дальнейшей судьбы, и я, чтобы хоть как-то его успокоить, пообещал больше не писать двусмысленных песен. На том он и угомонился.
А я вышел от него и задумался:
-- Как же теперь быть? Ведь вся прелесть этих песенок была именно во втором смысле! А впрочем, я ведь никому не обещал не писать трех-, четырехи более-смысленных песен!
С тех пор считаю хотя бы до трех и ни разу еще не обманул этого замечательного человека!
Так в жизни не бывает!
Рассказывает Александр Городницкий:
-- ...Мне понадобилось оформлять визу за рубеж для следующего плавания. Дело в том, что для оформления визы предоставляется характеристика, подписанная дирекцией института, парткомом и месткомом, и составленная по строго установленной форме. Там, в частности, предусмотрена такая каноническая формула: "Морально устойчив, политически грамотен, в быту скромен. Семья дружная". Если хоть что-нибудь из вышеперечисленного не указано, или указано не строго в соответствии с упомянутыми выражениями, то характеристику можно не подавать -- все равно не пропустят.
... Так вот, на следующий год после появления злополучной песни "Про жену французского посла" меня вызвал к себе тогдашний секретарь партбюро, весьма, кстати, известный и заслуженный ученый в области изучения твердых полезных ископаемых океана, профессор и доктор наук, седой и красивый невысокий кавказец с орлиным носом и густыми бровями, обликом своим напоминавший графа Калиостро. Когда я прибыл к нему в комнату партбюро, где он был в одиночестве, он запер дверь на ключ, предварительно почему-то выглянув в коридор.
-- У нас с тобой будет мужской разговор, -- объявил он мне. -- У меня тут на подписи лежит твоя характеристика в рейс, так вот, ты мне прямо скажи, что у тебя с ней было.
Удивленный и встревоженный этим неожиданным вопросом, я старался понять, о ком именно идет речь.
-- Да нет, ты не о том думаешь, -- облегчил мои мучительные экскурсы в недавнее прошлое секретарь, -- я тебя конкретно спрашиваю.
-- О ком? -- с опаской спросил я.
-- Как "о ком"? О жене французского посла.
Я облегченно вздохнул, хотя, как оказалось, радоваться было рано.
-- Что вы, Борис Христофорович, -- улыбнувшись, возразил я, -- ну что может быть у простого советского человека с женой буржуазного посла?
-- Ты мне лапшу на уши не вешай, -- строго обрезал меня секретарь, -- и политграмоту мне не читай -- я ее сам кому хочешь прочитаю. Ты мне прямо говори -- да или нет!
-- Да с чего вы взяли, что у меня с ней что-то было? -- возмутился я.
-- Как это с чего? Если ничего не было, то почему ты такую песню написал?
-- Да просто так, в шутку, -- наивно пытался объяснить я.
-- Ну, уж нет. В шутку такое не пишут. Там такие есть слова, что явно с натуры списано. Так что не крути мне голову и признавайся. И имей в виду: если ты честно обо всем расскажешь, дальше меня это не пойдет, и характеристику я тебе подпишу, даю тебе честное слово. Потому что, раз ты сознался, значит перед нами полностью разоружился и тебе опять можно доверять.
-- Перед кем это -- перед вами? -- не понял я.
-- Как это перед кем? Перед партией, конечно!
Тут я понял, что это говорится на полном серьезе, и не на шутку обеспокоился.
Последующие полчаса, не жалея сил, он пытался не мытьем, так катаньем вынуть из меня признание в любострастных действиях с женой французского посла. Я держался с мужеством обреченного. Собеседник мой измучил меня и измучился сам. Лоб у него взмок. Он снял пиджак и повесил его на спинку своего секретарского стула.
-- Ну, хорошо, -- сказал он, -- в конце концов есть и другая сторона вопроса. Я ведь не только партийный секретарь, но еще и мужчина. Мне просто интересно знать -- правда ли, что у французских женщин все не так, как у наших, а на порядок лучше? Да ты не сомневайся, я никому ничего не скажу!
Я уныло стоял на своем.
-- Послушай, -- потеряв терпение закричал он, -- мало того, что я просто мужчина, -- я еще и кавказец. А кавказец -- это мужчина со знаком качества, понял? Да мне просто профессионально необходимо знать, правда ли, что во Франции женщины не такие, как наши табуретки, ну?
Я упорно молчал.
-- Ах так, -- разъярился он, -- убирайся отсюда. Ничего я тебе не подпишу!
Расстроенный, вышел я из партбюро и побрел по коридору. В конце коридора он неожиданно догнал меня, нагнулся к моему уху и прошептал:
-- Молодец, я бы тоже не сознался!
И подписал характеристику.
Только не это!
Продолжает Александр Городницкий:
-- Неприятности из-за этой песни (Про жену французского посла" -- прим. сост.)... продолжались много лет.
Один из эпизодов датируется концом восемьдесят второго года, когда я уже жил в Москве и выступал накануне Нового года на вечере московских студентов в Концертном зале Библиотеки имени Ленина напротив Кремля. В числе многочисленных заявок на песни больше всего было просьб спеть песню "про жену французского посла". "Все равно мы ее знаем наизусть" -- писали авторы записок. Обычно я эту песню на концертах не пел, но тут, под влиянием многократных просьб, притупив обычную бдительность и расслабившись, я ее спел под бурные овации всего зала, и как немедленно выяснилось, совершенно напрасно. Поскольку, как известно, в нашей стране скорость стука значительно превышает скорость звука, то уже третьего января мне домой последовал звонок из Бюро пропаганды художественной литературы при МО СП СССР со строгой просьбой немедленно явиться к ним. Оказалось, что туда уже пришел донос на меня, составленный "группой сотрудников библиотеки". В доносе отмечалось, что я в "правительственном зале" (почему он правительственный? Потому что напротив Кремля?) разлагал студенческую молодежь тем, что пел "откровенно сексуальную" песню, в которой "высмеивались и представлялись в неправильном свете жены советских дипломатических работников за рубежом". Услышав это обвинение, я не на шутку загрустил.
-- Так что вы там пели? -- спросила меня строгим голосом старой девы самая пожилая дама -- старший референт, -- про жену советского посла?
-- Не советского, а французского, -- робко возразил я.
-- Ах, французского? Ну, это уже полегче. Ну-ка, спойте нам, пожалуйста.
И я без всякого аккомпанемента и без особого удовольствия, осипшим от новогодних застолий голосом, спел им эту песню. Народ за столами заметно оживился.
Ну, ладно, -- сказала пожилая дама, и в ее металлическом голосе зазвучали смягчающие нотки. -- Идите. Только больше этого, пожалуйста, не пойте.
Станислав Колеников (Москва) добавляет:
-- На концерте в Черноголовке (поселок в Московской области -- В.Л.) Городницкий рассказал самое свежее продолжение приключений этой песни.
Приходят к нему его какие-то знакомые (или сослуживцы) и приносят совершенно бульварную книжку, где основной сюжет крутится вокруг траха главных героев. И вот в перерыве между трахами, на какой-то вечеринке главный герой поет своей возлюбленной песню на незнакомом ей языке. Она спрашивает: "Что это?", и он отвечает: "О, это песня на русском языке. Написал ее русский летчик, сбитый нашими во Вьетнаме (американцами, то-бишь), он потом много странствовал по свету, а эта песня написана им, когда он был в Сенегале и имел страстный роман с женой французского посла..."