Разве можно за это ненавидеть?
Я долго не мог опомниться после смерти Турова! Такое же чувство было у меня, когда похоронил маму. Мне трудно было приходить на студию. Я был одинок, и мне никого не хотелось видеть. Я ненавидел директора студии Ивана Калинку только за то, что он пообещал в кабинете Турова сделать музей, а через сорок дней посадил туда своего заместителя. И никто ему не возразил!
— Ты же обещал,— сказал я ему.— Люди помнят! Что ты делаешь?
— Понимаешь, старик,— мямлил он,— комнат не хватает...
— Не хватает, потому что в аренду сдаешь... Валюту в карман качаешь,— сказал я ему,— Стыдно! Перед Витей стыдно!
— Сходи в министерство...
— Может, еще заявление написать, как на могилу? Мудак ты!
— Принято решение: мемориальную доску на здании студии открыть...
— Пусть остался бы кабинет как память для будущих поколений! Другой Туров не скоро будет на студии!
— Все пройдет!
— В этом ты прав...
Так и не сделали студийный музей Турова. Первые недели еще вспоминали о Вите, но потом забыли о нем, как будто и не работал на студии. Так было и с Виталием Четвериковым, и с Борисом Степановым, так, вероятно, будет и со мной! Больно об этом писать, но, может, это и есть жизнь? Мы живем теми, кто рядом, кого видим, с кем ежедневно общаемся! А как же быть с памятью?
Между первым днем нашего знакомства зимой 1974 года и днем похорон осенью 1996-го — целая жизнь! Мы дружили более двадцати лет. Все было между нами: и споры, и ссоры. В критические моменты судьбы студии мы шли с Витей в ЦК, нас принимал Кузьмин, и вопросы все решались. Никто об этом не знал, все думали, что вопросы решались в Госкино БССР, а на самом деле — в ЦК: квартиры, звания, судьба Союза кинематографистов.
Его везде любили, его принимали как национального героя. Он умел сказать, объяснить, умел слушать, был сдержан, мог отстаивать свою точку зрения, но отстаивал с таким обаянием, что ему уступали. В этом был весь Туров! У него не было расхождений между внешними и внутренними данными. В нем все гармонировало.
Я смотрю на его фотографии и вижу, что в нем умер прекрасный актер. Мне всегда было интересно, как он работает с актерами. Они его так любили, они снимались у него из картины в картину. Когда был "прощальный" вечер — на нем были в основном актеры, даже те, кто у него никогда не снимался, а в день похорон пришли проститься.
— Меня все забудут,— говорил Витя, сидя на подоконнике в больнице. — Будут помнить только актеры!
Это был наш последний в жизни разговор.
— Мне только с ними было в жизни хорошо.
Он смотрел в окно и курил.
— У меня никого не осталось...
— А мама?
— Мама — это святое!
— Лена, Оксана... Сын в Смоленске...
Витя отвернулся от меня и продолжал курить.
— Ну, что ты молчишь? — пытал я его.
— Что я в жизни видел? Концлагерь... Всю жизнь в доме недоедали... Мама тянула лямку... Поехал учиться, закончил ВГИК, одна запись в трудовой книжке... Всю жизнь на одной студии...
Он не выдержал — поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному коридору больницы. Я догнал его в конце коридора, обнял за плечи.
— Ну что ты?
Я пытался его успокоить.
— Смотрю каждый день в окно и не могу насмотреться! В какой красивой стране мы живем!
Стояла поздняя осень, все деревья были желтыми.
— Самый любимый период работы над фильмом — выбор натуры. Я всегда любил ездить! Никто так не знает Беларусь, как мы ее знаем — знаем и зимой, и весной, и осенью! Знаем такие места, которые никто не знает! Если бы мне еще раз удалось поехать на Полесье! Знаешь, благодаря кому я полюбил Полесье?
— Благодаря Мележу?
— Нет, Заболоцкому! Он — русский человек, а так знал и любил нашу землю, как мы ее не любили! Помню, на "Через кладбище" всю Беларусь объездили! — Он помолчал, глядя в окно. — Нет, уже такого не будет... Не увижу...
— Увидишь!
Он вдруг пристально посмотрел на меня, будто хотел что-то сказать и уже было решился, но — не сказал, отвернулся к окну. Мне казалось, что он плачет, и я отошел в сторону, закурил.
Я старался поддержать его, понимал, что, возможно, это последний наш откровенный разговор. Мне казалось, он это тоже понимал.
— Нет, хорошо бы сейчас поехать на выбор натуры! Садимся в "уазик", останавливаемся у первого сельмага, пьем по стопарику, опять садимся в машину и прилипаем к окну... Нет, это здорово! Во время съемок, когда довыбираешь натуру, я всегда брал с собой актеров. Они балдели! Одно дело смотреть на поля из окна вагона, другое — самому быть среди ржи, васильков! Смотришь на эту красоту и думаешь: как же ее на экране людям передать, чтобы они так же балдели, как ты!