— Прощай, Витя!
На девятый день я увидел его во сне...
Сияющий и радостный, он держал в руках бокал шампанского. Все вокруг веселились. У него было прекрасное настроение. Он был в том же черном костюме с бабочкой, в котором мы его похоронили. Все походило на бал, и он, сияющий и радостный, поднял бокал шампанского и сказал:
— За вас!
Я проснулся, рассказал сон Лиле.
— Сегодня девять дней! Езжай на кладбище и помяни!
Я позвонил Леше Дудареву, мы купили цветы и поехали на Московское кладбище. Там уже было много студийного народу. Я стоял у могилы, а из головы не шел сон: счастливый и радостный Витя с бокалом шампанского в руках!
Он поднял его и сказал всем нам:
— За вас!
Больше я его во сне не видел.
В декабре 1988-го "Наш бронепоезд" сдавали Госкино СССР.
В самом центре Москвы есть знаменитый особняк, в котором еще с тридцатых годов утверждались сценарии, назначались на постановку режиссеры — решалась судьба всего советского кино.
На четвертом этаже в маленьком душном просмотровом зале собиралось руководство Государственного комитета по кинематографии и члены Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР. Каждый занимал свое любимое в этом зале место, и они, как мыши, ждали, когда займет свое место председатель или его заместитель — тогда начинался просмотр фильма.
Режиссеру отводилось место в углу, у пульта. Ему говорили, когда сделать громче, а когда тише. Во время просмотра никто не переговаривался, все имели при себе блокнот и маленький фонарик, чтобы по ходу просмотра записывать замечания.
Все сценарии, которые были в запуске на студиях страны, работники Комитета знали назубок, потому что сценарии и режиссеры утверждались ими. К тому времени руководители Госкино СССР меня хорошо знали. Это они принимали решения о присвоении моим фильмам первой категории. От этого решения зависело все: студия получала премии, режиссер — большие "постановочные" деньги. По тем временам за фильм первой категории я мог купить машину и несколько лет жить с семьей не работая. Кинорежиссеры всегда считались обеспеченными людьми, но чтобы этого добиться, надо снять хороший фильм, что не так-то легко было сделать. Сценарий так фильтровался, что от него оставались рожки да ножки. Писалось несколько вариантов, и по каждому варианту принимались решения, писалось заключение за подписью ответственного редактора Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР, отправлялось в республику, где действовал точно такой же Комитет по кинематографии со своей Главной сценарно-редакционной коллегией,— здесь принималось решение по полученному из Москвы заключению, и только тогда отправлялось на студию, и режиссер мог с ним ознакомиться.
На эту переписку уходило много времени, но так была устроена кинематографическая машина, остановить или поменять в ней какие-то "гайки" казалось невозможным. Тем не менее с начатой в стране перестройкой многое стало меняться. Еще два года назад и речи не могло быть о "Нашем бронепоезде". Сценарий был под запретом больше двадцати лет, и Женя Григорьев уже не верил, что он будет поставлен.
Когда закончился просмотр, все молча встали, молча разошлись по своим кабинетам, чтобы потом собраться и объявить свое решение.
В коридоре меня задержал Армен Николаевич Медведев, главный редактор Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР, обнял и тихо сказал:
— Молодец!
Так они всегда делали! Если фильм нравился, они втихаря, чтобы другие не видели, проходя мимо, хлопали по плечу или щипали за бедро. Если после просмотра фильма тебя никто не ущипнул — кранты фильму! То же самое происходило в туалете — попробуй высиди три часа в зале! Оглядываясь по сторонам, чтобы не было лишнего глаза, они говорили хорошие слова, но во время обсуждения могли заявить совсем другое. Я всегда поражался этому! В туалете хвалят - в кабинете ругают! Где правда?
Обсуждения не было. Меня вызвал к себе в кабинет Камшалов и сказал:
— Помнишь наш разговор в Баку, во время фестиваля?
Я был не готов к такому разговору.
— Помню!
— Ты меня не обманул. Ты снял хорошую картину.
— Спасибо!
Камшалов поднялся.
— Не торопись меня благодарить, я не сказал главного!
Он сел напротив меня.
— Не пришло время для этой картины! — сказал он не сразу.