— Ну что ты, дядька! Заладил: лезла да лезла! Никуда мать не лезла, работала, как и все работали!
— Я правду говорю!
— Какая правда? Что ты мелешь? Одна правда — нищета! Горе без мужика жить!
Она подошла к печке, отвернулась и тихо завыла.
— Прекрати, дядька!
Я поднялся и вышел в сени.
Всходило солнце, деревня просыпалась.
Я вслушивался в деревенское утро, до боли знакомые звуки, и мне казалось, что никуда я не выезжал, прожил всю жизнь среди этих звуков. Одно бередило сердце — за все эти годы я не снял ни одного фильма о деревне, не считая "Знака беды", где героями были бы мои знакомые люди, знакомые звуки, жизнь, которую я хорошо знаю.
Дед Пивош нашел меня у калитки.
- Зачем вы так? — не сразу спросил я у деда. — Мать и так еле держится! А вы...
— За все надо платить, сынок! Баба Лиза твоя уже отплатила, теперь мать платит, а потом будешь платить ты!
- За что?
Дед повернулся ко мне, неторопливо закурил, настраиваясь на долгий разговор. Затянулся самосадом, помолчал.
- За то, что дом бросил! Все твои ровесники в Барановичах работают, кто на стройке, кто на заводе, к родителям в деревню ездят, по хозяйству помогают, а ты все на двух баб свалил. Одной уже нет, и другой скоро не будет...
— Я учился...
- Кому нужна была твоя учеба? На кого ты выучился?
Мать вышла на крыльцо, слушала наш разговор.
— Мне нравится моя профессия...
- Вы все там врете! И усатые, и носатые, и ты тоже!
— В чем я вру?
— Думаешь, в селе дураки живут, ничего не знают? Все знают!.. Читали в газетах, как ты по Федюкам плачешь, крокодиловы слезы льешь! Кому они нужны? Кто тебе поверит? Слезы не там, а тут! Только плакать людям нечем. Всё выплакали.
Дед помолчал.
— Гдe это было видано, чтоб так над народом издеваться! У какого правителя такое может быть? Сколько себя помню, столько издеваются. То колхозы, то налоги, то заем. Без паспорта всю жизнь прожили. Я его до сих пор не имею. На хрена он мне! На тот свет он не нужен, туда и так пустят.
Дед сплюнул, выругался и пошел.
Больше я его не видел. Через год он умрет — приедет на велосипеде на стройку, начнет тесать бревно, поднимет топор, всадит в сосну и умрет. Вызовут "скорую" и не смогут оторвать от топора руки. Перепилят топорище и похоронят на нашем деревенском кладбище в Дареве.
Я услышал за спиной шаги и вздрогнул — мать подошла к калитке, стала рядом со мной. Мы долго молчали, глядя на выгон, с которого улетало белое покрывало тумана.
— Не слушай его,— сказала мама, вглядываясь в даль.— Что задумал, то и делай. Это не я послала тебя на твою работу, Бог послал...
Утро набирало силу, выгон стал прозрачным, деревня зажила своей обычной жизнью: загромыхали двери в хлевах, затопали бабы в сенях, зазвенели ведра от первых упругих струй молока.
Вечером я уехал в Минск и завалился спать. К утру увидел сон, который постоянно вижу по возвращении из деревни.
Сны
Все во мне ликовало!
Я сидел на сиденье рогатого польского "ровара" и визжал от восторга: отец катал меня по огромному полю взошедшей ржи.
— Это все твое, сынок...— шептал он мне на ухо.— Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед... Запомни это!..
И все кружил, кружил по зеленому полю...
Я вздрогнул и проснулся. Лиля спала рядом и ничего не слышала. Я вышел на балкон, закурил, глядя на Машеровский проспект.
Этот сон — мое единственное воспоминание о живом отце. Я его никогда не видел, он мне снится таким, каким запечатлелся на сохранившейся фотографии. Всю жизнь буду помнить этот сон: огромное зеленое поле за Федюками, и отец все кружит и кружит меня на велосипеде, который и поныне лежит на чердаке дома в деревне.
И шепот, который я слышу всю жизнь:
— Это все твое, сынок! Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед. Запомни это!..
Я уже двадцать пять лет живу в Минске, и всякий раз, просыпаясь утром, испытываю одно и то же ощущение: я там и я здесь, еще в родной деревне, но уже и в Минске.
Когда учился и жил в Москве, было точно такое же ощущение; я и в Москве, и в Федюках. Это удивительное чувство: ты еще спишь, а перед тобой стены московского общежития Литературного института, где мы жили, когда были слушателями Высших режиссерских курсов Госкино СССР.
Бог дал мне память, которая сохранила до мелочей всю мою жизнь, начиная с деревенского детства. Как будто было предсказание, что придет время и надо будет все это записать.
Помню свой первый сон.
Мне еще не было шестнадцати, я заканчивал среднюю школу № 41 в Барановичах, и вдруг вижу, что иду по набережной Москва-реки к высотному дому на Котельнической набережной. Это я потом узнаю, что это Москва, а тогда, во сне, шел по набережной к высотному дому, и в этом доме вспыхивали огни, с первого этажа до последнего. Я лишь поражался: как же так? Была ночь, а настал яркий день, и не от солнца, а от огней высотного дома.