Понемногу Алексеев стал расспрашивать старожилов тюрьмы, не слыхали что-нибудь о Прасковье Ивановской. Выяснил, что недавно прибыла Прасковья в эти места, на карийскую каторгу. Здесь ли она сейчас, нет ли ее — как дознаться?
Алексеев решил написать в Карийскую женскую тюрьму, на имя Прасковьи Ивановской. Писал долго, рвал черновики письма, садился снова писать, опять рвал и опять писал. Сначала написал, что все время мыслями с ней, что только о ней и думает. Признавался в том, что любит ее сильное, чем всех на свете. Что, мол, только и надо, чтоб быть ему счастливым человеком, — видеть ее. Только бы увидеть, только б поговорить! Такое написалось в письме, что перечитал написанное — в ужас пришел.
«С ума я сошел, спятил совсем. Да разве так можно! Да она и отвечать мне не пожелает, прочтя такое!»
И опять разорвал черновик. Заново написал другое письмо — на этот раз не посмел в любви признаваться. Но, конечно, прочтя и это письмо, Прасковья не могла сомневаться, что дороже ее нет для него человека. Написал, что хотел бы знать только, верно ли, что Прасковья близко отсюда — на Каре? И здорова ли? И помнит ли его, Петра Алексеева?
Написал и отправил. Стал ждать ответа. Может ли быть, чтобы она не ответила? Знал, что ответ не скоро придет: пока в управлении прочтут алексеевское письмо, пока удосужатся передать Прасковье, да пока еще прочтут ее ответ Алексееву. И когда-то еще передадут ему.
Запасся терпением, ждал. Пока что отдался чтению книг. Читал труды по истории, по географии, по естественным наукам. Учился.
Ответа от Прасковьи все не было. Шел уже 1884 год. Почти три года Алексеев на каторге. Уже и без ответного письма ее знал, что Прасковья была арестована в 1878 году в Одессе за участие в демонстрации, бежала с этапа, стала народоволкой, была «хозяйкой» нелегальной типографии «Народной воли». В 1883 году судилась по «процессу 17-ти», приговорена к смертной казни, замененной ей каторгой без срока, и отбывает ее на Каре.
Несколько раз обращался к надзирателю с вопросом, нет ли для него письмеца.
И каждый раз слышал одни и те же сухие слова:
— Не знаю. Дадут для тебя — цолучишь. — И после короткой паузы дополнение: — Ежели к тому времени опять не проштрафишься.
Намекал на давнишний бунт.
Проштрафившимся писем не передавали.
Но верно ли, что Прасковья здесь? Неужто в этих краях, поблизости от него?
Легче было думать, что на Каре ее нет. Где ты, Прасковья?
В неурочный час вошел надзиратель с пачкой писем в руках. В последний раз каторжане получали письма недели за две до бунта — очень давно.
— Получай письма!
Стал выкликать по фамилиям: Зданович. Персиянов. Буцинский.
— Алексеев!
Он не поверил своим ушам. Должно быть, почудилось.
Вскочил и взял из рук надзирателя вскрытый конверт.
— Почему не отвечаешь, Алексеев? По два раза приходится выкликать!
— Не расслышал я, потому.
Письмо ему, Петру Алексеевичу Алексееву! Он вынул письмо из конверта и взглянул на подпись. От Прасковьи!
Подпись: «Ваша П. Ивановская».
Ваша? Он никогда не получал писем от женщин.
Да еще с подписью «Ваша».
Откуда оно? С Кары! Посмотрел на дату. Батюшки! Сколько времени шло до него! А впрочем, шло ли оно или лежало? Письмо писано еще до времени бунта.
— Надзиратель, почему письма передаются с такой задержкой?
— А вы больше бунтуйте, вот тогда и совсем не будете получать!
Что спорить об этом с надзирателем! Не он виноват.
Лёг на нары. Стал читать — и раз, и другой, и третий перечитал то, что писала Прасковья.
«Родной мой…»
Он всматривался в эти два слова так, словно в них был ответ Прасковьи на все его мысли и вопросы о ней.
Писала, что была освобождена, вновь арестована, сослана на карийскую каторгу. Спрашивала: здоров ли? Шлет ему наилучшие пожелания, часто вспоминает его, много думает о том, как он вырос, кем стал.
«Будьте здоровы, родной мой. Ваша П. Ивановская».
А ведь когда писала письмо! Сколько времени прошло с той поры! Не получила ответа и думает, может быть, что нет Алексеева на Каре.
Что он может ей написать? Как дать ей понять, что все его мысли о ней одной?
Надо быть как можно спокойнее, сдержаннее. То, что она называет его в письме «родной мой», то, что подписывается «Ваша П. Ивановская», может, еще ничего не значит.
Но она пишет ему «родной мой». Стало быть, Петр вправе назвать ее «родная моя». Это единственно возможная форма его обращения.