— Кни-ижки! — усмехнулся кривой старик. — А с ими, милай, делать чаво? Книжки попу давай да еще писарьку нашему.
— Ай грамотеев нету?
— Они и есть грамотеи — поп да писарек тут один.
— Книжки, стало быть, не годятся. Ножи есть, а есть и махорочка душистая, — покуришь ее, на душе веселей!
При слове «махорочка» старики зашевелились. Тот, что первым заговорил, — кривой — полюбопытствовал:
— Дорога ли махорка?
— Дорога ли, дешева — про то речи нет. А вот кто меня заночевать пустит в избу, тому стаканчик махорочки поднесу.
— Слышь, коробейник, а ежели я пущу, зеркальце дашь? Махорка мне ни к чему, — заговорила баба.
— Ты глянь на нее, бабонька молодая! — веснушчатый парень толкнул в бок Петра.
— Мне что молодая, что старая, — сказал Петр. — У меня под Москвой невеста. Заработать на свадьбу надо.
Баба рассердилась на парня в веснушках.
— У, срамник, чего выдумал! Я, что ли, одна живу? У меня в избе мужний отец, свекор живет.
— А муж где? — спросил Петр.
— Муж в солдатах. Так что ж, дашь зеркальце, коробейник?
— Она солдатка, — пояснил парень.
— Ладно, веди в избу. Устал я с дороги. А вы, мужички, ежели есть интерес, зашли бы попозже. Могу рассказать, как люди живут на свете. Я много хожу, многое вижу.
— Может, и зайдем, коробейник.
Баба повела в избу, полутемную, с земляным полом. Посреди избы — стол некрашеный, две скамьи. В углу — лежанка хозяйская. С печи слез старик, строго спросил:
— Кто такой будет?
— Коробейник, батюшка. Ночевать попросился. Он мне зеркальце за то обещал.
Старик разворчался: много народу шляется. Всех пускать…
Петр торопливо спросил его: не хочет он махорочки? Старик подобрел, взял у Петра махорки да и бумажки кусок, скрутил «козью ножку», закурил.
— Ай, хороша!
Петр поднес хозяйке зеркальце, она угостила его молоком и ломтем хлеба — невкусным, дурно испеченным, мокрым и кислым.
Стали заходить мужики и бабы — по одному, по двое. Сначала будто бы только к хозяйке, будто бы на минутку. Искоса поглядывали на нового человека. Но не уходили, ждали, что скажет. Постепенно изба набилась народом.
— Смотрю я на вас, мужички, — ничего вы не знаете, ничего не видали. То ли дело коробейник! Ходит по свету, такого навидится — ввек вам не пересказать. — Петр словно бы хвастал.
— На што нам по свету ходить, — проворчал сидевший напротив него старик. — Чего не видали! Тут на месте бы с голоду не подохнуть.
— Неинтересное у вас житье, — продолжал хитрить Петр. — Я, по крайности, похожу да увижу, как люди на свете живут. Такие имеются, что просто зависть тебя берет. И всего у них вдоволь, ей-ей! И земли десятин по пятьсот, а то и по тыще. И жены у них и дочери в такие шелка да бархаты разодеты, что вам и во сне не приснятся. А еда у них — рассказать невозможно… Деньги ему потребовались — сейчас зовет управляющего своего. Такой-сякой, чтоб принес мне к завтрему там или через неделю тыщу рублей, а то и больше…
— А коли у этого самого управляющего нет таких денег… Тогда что?
— А на то, братцы, есть такой же народ, как вы. Народ голодраный, а как заставят вас с души по гривеннику собрать, ну там недоимки или потрава, сожметесь, братцы, да выжмете из себя. Вот тому, что десятин тыщу или боле того имеет, и будут деньги на бархаты для жены или для женщин-красавиц, таких, что за деньги кого хочешь полюбят. Есть такие. Ты ей поднеси тысяч сотню, она тебя и полюбит.
— Тьфу ты, — сказала молодица, сидевшая на хозяйской лежанке.
— Им, братцы, много на что денежки требуются. В карты играют — тысячи ставят. А в Петербург или Москву приедут, там в ресторации ходят. За один обед платят по сту рублей.
— Да что они, корову, что ли, каждый съедает?
— Сказал — корову! Там особые для них блюда готовят. Больно дорого стоят.
— Во-он на што наши копейки идут!
— А то как же! Ты помещику землю вспашешь, да хлеб посеешь, да уберешь его после. Он хлеб продаст — опять же деньги!
— Это дело знакомое.
— Прежде вы, мужички, крепостные были. Можно сказать, что для помещика — вещь. Что захотел с вами сделать, то он и делал. Мог вас продать, мог купить. Или в карты там проиграть. Теперь не то. Теперь вам свобода. Куда хочешь иди, что хочешь делай. Так, что ли?
— Что врешь, коробейник? Куда нам идти? Податься нам некуда.
— Однако же вы свободны.
— Свободны! Свободны с голоду пухнуть да помирать. Вот — свобода. А землю дали мужику? То-то что нет. Я тебе, коробейник, так скажу: раньше хоть и в крепостных, а все же сытнее жили. Ей-богу, сытнее. Вот ты, коробейник, по свету ходил да видел много на свете. Видать, на Руси везде одно и то же. Ты скажи, что делать, чтоб с голодухи не пухли ребята?