«Пойду сразу к Прасковье Семеновне на Монетную улицу. Только в таком виде неудобно являться. Помыться бы надо в бане, да и рубаху сменить».
Побродил по улицам, подождал, пока магазины откроются, зашел в один, небольшой, спросил ситцевую косоворотку, купил и отправился в баню. Славно попарился, новую рубаху надел, у парикмахера побывал — волосы, бороду малость подстриг, глянул в зеркало, остался доволен.
Пошел пешком. Издали, завидев дом на Монетной улице, так взволновался, что дальше идти не мог, остановился, перевел дух.
У знакомой квартиры долго не решался дернуть звонок.
«Неужто сей момент увижу Прасковью? Вот позвоню — она дверь откроет»…
Наконец позвонил — дверь открыла ему незнакомая женщина, пожилая, просто одетая.
— Вам кого?
Он смотрел на нее удивленно.
— А вы кто?
— Кого надо? — спросила она.
— Как кого? Ну кого-нибудь… Василия Семеновича… или Прасковью Семеновну…
— Нету тут таких. Не живут.
— А дети? Тут ребятишки были. Душ десять…
— Не знаю я ничего. Неделю только, как мы переехали сюда. Может, и жили раньше здесь ваши знакомые. Теперь не живут.
И захлопнула перед носом дверь.
Он стоял в полной растерянности. Не живут? Где же они? Переехали? Почему? Где Прасковья Семеновна?
Вспомнил про Воздвиженскую артель на Лиговке, близко от Вознесенской церкви, бывал там прежде не раз. Состояла артель из заводских и железнодорожных рабочих. Занимались с рабочими двое — учитель Грачевский и учитель Жуков. В артели ближе чем с прочими Петр был с Василием Грязновым — кузнецом, много читавшим, ходившим на Монетную в коммуну учиться.
Петр пошел на Лиговку, издали увидел колоколенку Вознесенской церкви и смутился: что, если и Василия нет на месте? Работает он то по ночам, то днем, — как знать, не ушел ли с утра на работу.
Василий Грязнов нынче работал ночью. Когда Петр вошел в комнату, где вместе с другими жил Грязнов, Василий еще спал. Будить, не будить? Перед глазами стоял образ Прасковьи; неужто ждать, когда Василий проснется, а до того сидеть томиться?
— Василий!
Он потормошил спящего за плечо. Грязнов открыл глаза, секунду глядел, не понимая, кто перед ним, потом вскочил, обнял Петра.
— Петр! Здорово. Откуда? Где пропадал?
— Был в деревне. У матери. Я прямо с вокзала. Пошел на Монетную. Но что такое? Там нет никого из наших. Где коммуна? Где детишки?
— Коммуна-а? — Грязнов потер обеими руками лицо, глянул на Алексеева, как взрослый глядит на мальчика-несмышленыша. — Коммуна? Нет, брат, никакой коммуны.
— А… Василий Семенович? А все остальные?
— Никого нет. Кто успел, тот удрал. Скрываются кто их знает где. Одни под замком, за решеткой, в тюрьме. О других бог только знает. Полный разгром, брат. Счастье твое, что в деревне был. Беспременно взяли бы и тебя.
— А… а дети?
На языке вертелось имя Прасковьи. Нестерпимо хотелось узнать: что с ней? Но о ней не спрашивал, все оттягивал свой вопрос.
— Дети? Не знаю, где дети. Разбрелись, должно быть.
Алексеев решился.
— А где сейчас Прасковья Семеновна?
— И Прасковья сидит. В Литейной части. На улице как раз и взяли ее. С неделю назад или чуть больше.
Алексеев не сдержался, схватил Грязнова за ворот рубахи, едва вовсе не оторвал.
— Врешь, Васька! Не может этого быть! Врешь!
— Да ты что? Сбесился? Ворот пусти… Тоже… Не может быть! Все может. Все! Понимаешь?
Петр стоял перед Василием, тяжело дыша. Стоял, смотрел на Грязнова и не видел его. Ничего не видел вокруг. В глазах померкло. В голове не укладывалось, что Прасковья за решеткой.
В дверях общежития показалась знакомая сутулая фигура близорукого Михаила Грачевского.
— Что у вас тут? Что вы кричите так?
Грачевский пришел на урок заниматься с теми, кто нынче ночью работал. Василий ему объяснил.
Грачевский подошел к Петру, положил руку ему на плечо, мягко сказал:
— Что поделаешь, Петр Алексеич. Без жертв не обходится. У Прасковьи Семеновны дело не очень серьезное. При ней, по-моему, ничего не нашли. Судить, конечно, будут ее. Но, думаю, больше двух-трех лет не получит.
— Два-три года просидеть за решеткой — это по-твоему мало?
— Я не сказал что мало. Но по российским условиям это не так много. Она знала, на что идет. И я знаю, на что иду. И ты знаешь. Вот и Грязнов понимает. И все-таки будем работать. Крестьянину глаза открывать на правду.
— Будет тебя слушать крестьянин! — с сердцем сказал Алексеев. — Да ему на тебя… если хочешь знать!