Грачевский с укором посмотрел на Петра:
— Нисколько не оскорбляюсь, Петр Алексеич. Я твое состояние понимаю. Просто советую тебе от подобных выражений раз навсегда отказаться.
Алексееву стало стыдно. Грачевского он, бывало, и раньше поругивал, говорил ему дерзости и все-таки любил и уважал его стойкость, душевную силу.
— Прости, Михаил Федорович. В голове помутилось. Слушай, а коли на свидание с ней напрошусь?
— Ни в коем случае. И себя подведешь, и ее.
— О господи! Что же делать?
— Продолжать, Петр Алексеич, то, что начали. Продолжать работать. Ты где живешь?
— Сам не знаю еще.
— Оставайся здесь, — предложил Грязнов. — У нас безопасно. — Помолчал и добавил: — Покамест.
Алексеев остался на Лиговке. Добро, лиговцы были почти все знакомы, приискали ему работу на небольшой ткацкой фабрике, рабочих на ней около сотни работало. Да, это не торнтоновская. Но от общежития было не так далеко, и на пропаганду времени оставалось больше.
Алексеев втянул в пропаганду и брата Никифора. Никифор позднее его переехал в Петербург из деревни, снимал с женой комнатушку, плотничал. Получал от брата брошюры, раздавал их верному люду, изредка собирал у себя трех-четырех малограмотных, читал им вслух — сам-то и не бог весть что за чтец был. Однако хоть и медленно, но с толком читал запрещенное.
Алексееву передавали литературу Грачевский и второй учитель артели, скупой на слова Жуков Иван.
Алексеев ходил по трактирам, вступал в беседы, давал книжки рабочим, сколачивал кружки. Он старался не думать о Прасковье, боялся представить себе ее в камере за решеткой. Отдался пропагандистской работе весь, с головой ушел в нее, намеренно отвлекая себя от мыслей о разлуке с Прасковьей. Но прежнего удовлетворения не было у него. Раздражало, что работа движется туго. Мастеровые притихли, напуганные обысками в общежитиях, арестами, разгромом кружков.
Алексеев все чаще говорил Грачевскому дерзости, спорил с Иваном Жуковым и возмущался, что Жуков от споров с ним уклоняется.
— Слышь, Петр, ты бы попридержал себя. Распустился, брат. На людей набрасываешься. Что хорошего? Без тебя людям тошно, — Грязнов тщетно пробовал урезонить Петра.
Грачевский как-то сказал ему, что его поведение вызывает подозрение у товарищей. Можно ли Алексееву поручать работу, не подведет ли он против воли?
Это подействовало. Он старался сдерживаться, меньше грубил, перестал придираться к Грачевскому, к Жукову.
Как-то вечером Грачевский привел на Лиговку незнакомого человека. Незнакомец был бородат, густоволос, смуглолиц. Говорил с легким грузинским акцентом.
— Иван Джабадари, — рекомендовал его Михаил Федорович, знакомя с Алексеевым и Грязновым. — Иван недавно из-за границы. Из Парижа. Сейчас придет Жуков, и Джабадари нам кое-что расскажет.
Пришел Жуков и поздоровался с Джабадари, как со старым знакомым. Грязнов запер дверь, сказал, что часа два никто не придет, можно говорить.
— Зачем два часа? — удивился Джабадари. — Одного часа хватит.
И стал вполголоса рассказывать о группе девушек-фричей, — беседовал с ними в Париже. Сказал вскользь, что таких девушек — русских студенток университета в Цюрихе он еще не встречал. Бросают университет, чтоб отдаться революционной работе.
— Между прочим, и мы, кавказцы, тоже решили бросить университеты и институты. Не до учебы сейчас! Но какая теперь работа может быть здесь в Санкт-Петербурге? Никакой настоящей работы в Санкт-Петербурге не может быть. Разгромлено все. Надо начать работать в Москве. Московская полиция еще не раскачалась. В Москве много ткачей.
— Правильно! — вырвалось у Петра Алексеева. — Вот это правильно говорите. Я из деревни недавно. Тоже ходил в народ. Сто лет надо ходить, и то не добьетесь. Мастеровой человек — вот наша надежда!
— Пожалуйста! — Джабадари сделал жест в сторону Алексеева. — Слышали, что говорит?.. Как ваша фамилия, дорогой?
— Алексеев.
— Слышали, что говорит Алексеев? Хорошо говорит.
Джабадари посоветовал всем перебираться в Москву. Жуков, Грачевский, Алексеев, Грязнов должны ехать в Москву как можно скорее. Потом приедут туда Джабадари, Чикоидзе, Цициапов и Зданович. Затем приезжают фричи. И начнем работать!
Прощай, столичный город Санкт-Петербург!
Москва после Петербурга показалась Петру Алексееву бесшумным городом медленной, неспешной жизни, будто даже не город, а очень большое село раскинулось по берегам Москвы-реки. И дома все больше в два этажа, редко где в три, и улицы простым булыжником мощенные. И сбитенщики по углам торгуют горячим сбитнем, совсем как на сельской ярмарке. И купец у дверей лавки зазывает покупателей с улицы, громко расхваливая товар.