Что и говорить, далеко первопрестольной до Петербурга!
Будто и не был вовсе в Москве. Вспомнил, как поразила его Москва давным-давно, когда мальчонкой пришел туда из смоленской деревни Новинской. Какой обширной показалась она, какой шумной, нарядной и многолюдной! Ныне совсем не то, Петербург смыл давнее впечатление о Москве.
«Оно и лучше», — подумалось Алексееву.
В первый день чуть ли не с вокзала пошел на Садовническую улицу, на шерстопрядильную фабрику Турне. Алексеев решил, что фабрика подходит ему, с нее-то и надо начать. Рабочих немного, — человек эдак сто — легче тут осмотреться, может, и старых знакомых найдет. Зашел в контору и нанялся. Понравилась и территория фабрики: дорожки расчищены, кое-где вдоль дорожек кустарничек, поближе к жилому дому хозяина клумбы с уже увядшими осенними астрами. Но клумбы ухожены, деревья в саду подстрижены. Садовник сгребает опавшие листья.
«Ишь ты, и садовник имеется», — удивился Алексеев. Не бывало еще такого, чтоб на фабричной территории работал садовник.
Засмотрелся на садовника — высокого, большерукого. Батюшки, да ведь старый знакомец! Еще когда Петр в Москве работал, водился он с Николаем Васильевым. Странно, однако, что садовником стал работать. Был ладный ткач, хоть и вовсе неграмотен, читать не умел, а слушать, как другие читают, очень любил. Помнится, верил все, что еще немного — и наступит «царство мастеровщины».
Алексеев приблизился к Николаю, окликнул его. Николай поднял голову, увидал Алексеева, сразу заулыбался.
— Петруха!
— Ты что, садовником сделался, Николай? Из ткачей в садовники?
— За станком, брат, и дышать времени нет. А тут говори с кем хошь, об чем хошь.
Николай увлек старого друга к себе. Жил он в сторожке с женой Дарьей, молодой, рослой бабой с румянцем во всю щеку, видно хозяйкой хорошей. В комнатке было прибрано, на постели гора подушек в чистых наволочках, на столе скатерка сурового полотна, солоночка с солью прикрыта куском газеты от мух. На стене — начищенные кастрюли, а в углу над кроватью лампадка перед иконой.
Дарья обрадовалась Петру. Гости, должно быть, в сторожке садовника бывали не часто.
Алексеев осторожно рассказывал о жизни ткачей в Петербурге, о том, что климат там дюже плохой, осенью и весной человеку не дышится, потому как кругом болота. Жизнь не сказать насколько дороже, чем тут в Москве, а заработок не выше московского. Потому-то, мол, он и решил обратно в Москву перебираться.
— Стало быть, будем с тобой теперь видеться, — говорил Алексеев. — Я на фабрику Турне поступил.
— А живешь где?
— Да вот пойду сейчас квартиру искать.
— Этого добра в Москве сколько хошь. Квартиру найти легко.
— Так вы заходите, — пригласила Дарья на прощание. — Хоть каждый день милости просим. И Николай по трактирам будет меньше ходить.
— Приходится, — сказал Николай и выразительно посмотрел Петру в глаза. — Надо народ повидать, о жизни потолковать.
Алексеев испытующе глянул на Николая.
«Ей-богу, не зря ходит он по трактирам. Зачем ему? Есть дом, жена. Видать, сыты, сам он непьющий».
Через несколько дней Петр зашел в сторожку. Николай с женой пили чай, усадили Петра, обрадовались ему.
— Квартиру нашел?
— Нашел. За Москвой-рекой. На Татарской улице.
Не сказал только, что на Татарской сняты две комнаты и что живет он не один. С ним — Георгиевский, Чикоидзе и Джабадари, приехавший только что.
Две комнаты составляли отдельную квартиру. По бросалось в глаза, что к жильцам ее стали ходить мастеровые — и Василий Грязнов, работавший на Покровке, и братья Алексеевы — Никифор и приехавший вместе с ним Влас, и студент Лукашевич, поступивший чернорабочим на завод в районе Владимирского шоссе.
Петр Алексеев вовлек в работу еще троих — Семена Агапова, Ивана Баринова и Филата Егорова.
Филат Егоров — помоложе Петра, — с подстриженной бородой, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, говорил тихим и ровным голосом, шагал мягким, неслышным шагом, по воскресеньям надевал длиннополый синий кафтан и выстаивал в церкви обедню. Алексеева поначалу смущала религиозность Егорова, и он не сразу стал доверять ему. Но однажды послушал, как Егоров в трактире беседовал с мастеровым народом, и решил, что проповедь Филата Егорова — в помощь общему делу. Начал давать ему книги и брошюры, зная, что Егоров все это приведет в согласие с христовым учением и, адресуясь к религиозным чувствам мастеровых, будет призывать их во имя Христа биться за правду жизни земной.