— Вам и Чикоидзе на фабрику идти невозможно. Вы больше нужны здесь, чтобы руководить кружками.
Невозможно было и Здановичу: он все время занят был транспортом нелегальной литературы из-за границы. Вот студент Александр Лукашевич — другое дело. Лукашевич раньше всех поступил чернорабочим на завод Дангауэра в Басманной части. Завод этот изготовлял паровые котлы и машины, трубы, резервуары. И Лукашевич за короткое время наладил верные связи со многими.
Но кто порадовал Алексеева, так это Николай Васильев. Как ни странно, больше всего помогало ему именно то, что был он неграмотным. У этого неграмотного был удивительнейшим образом развит нюх и на книжки, и на людей. Он отлично знал каждого, с кем беседовал, знал, как и к кому подойти, как привлечь. Сам читать не умел, но брошюры и прокламации знал чуть ли не наизусть и узнавал их по обложкам. Шел в какую-нибудь рабочую артель и отбирал для нее брошюры.
Петру Алексееву казалось в начале 1875 года, что вовсе не так уж и далеко ожидаемая победа. Вот как хорошо идет пропаганда среди рабочего люда. Многие из мастеровых готовы к тому, чтобы и самим идти в деревню поднимать крестьян. Еще немного — их станет гораздо больше, целая армия, — и на деревню русскую хватит, и на город. Поднимется весь народ, свергнет ненавистную ему власть и поставит собственную, свою. Вот тогда-то и настанет царство рабочего люда!
Как-то поделился этими мыслями с Михаилом Грачевским, тот только головой покачал:
— Нет, Петруха, ошибаешься, брат. Не так-то скоро настанет царство рабочего люда. Россия, браток, велика, крестьянства в ней миллионы и миллионы. Мно-ого еще поработать надо, пока его просветишь.
— Тебя послушать, так никому не дожить до победы.
— Может и никому из нас. А работать надо. Не на себя, на других, тех, кто за нами придет. Понимаешь?
— Ты учитель, тебе дожидаться не страшно. Ты не торопишься, оттого так и говоришь.
— Неужели ты полагаешь, что одного нашего общего желания достаточно, чтобы разрушить существующий строй? Ни твоего, ни моего желания не достаточно. Слышишь?
— Вот-вот, — рассердился вдруг Петр. — Да я не знаю, есть ли у тебя это желание. Может, и вовсе нет его!
Грачевский побледнел. Секунду он молчал, как бы борясь с самим собой, потом глухо произнес:
— Ты оскорбил меня незаслуженно. Ты сам это знаешь. Я прощаю тебе оскорбление во имя дела, которому я отдаю всю свою жизнь.
Петр вздрогнул. Грачевский стоял перед ним с белым лицом и смотрел на Петра с сожалением. Петр понял, как неправ.
— Прости меня! — вырвалось у него. — Прости, Михаил! — И он бросился обнимать Грачевского. Тот протянул ему руку.
В феврале Петр пошел наниматься на шерстоткацкую фабрику купца Тимашева в Лефортовской части на Покровке.
«Черт его знает, возьмут ли еще?» — думалось Петру по пути.
Успокаивал себя тем, что отказа до сих пор не встречал. Рабочие руки требовались в Москве. Ткацкие фабрики множились с невиданной быстротой. Крестьяне приходили в Москву, нанимались работать, но не все оставались надолго в первопрестольной. Поработают малость, увидят, что сыт здесь не больно, так же как у себя в деревне, семье посылать нечего: ни копейки по остается, — и снова уходят в деревню. Часть оседала в Москве: не так-то просто вырваться из большого города. Фабриканты привыкли к тому, что рабочая сила постоянно меняется. Кто хочет уходить с фабрики — уходи, сделай милость, на одно твое место завтра двое новых будут проситься.
Подошел к фабричным воротам, когда смена кончилась. Народ повалил из ворот на улицу — кто домой, кто в трактир. В толпе показалась фигура старика — потемневшее лицо почти скрыто бородой, опущенные усы пожелтели от табака.
— Гаврила! Постой, эй, Гаврила, Терентьев!
Старик остановился, сощурив глаза из-под густых бровей, глянул на Алексеева, не сразу узнал его. Петр к нему подбежал.
— Здорово, Гаврила.
— Во-от те на! Петруха? А я думаю, кто это там кричит? Да ты откудова взялся?
— Из Питера я. В Питере два года работал. Не нравится там. Вот вернулся назад. Хочу на работу стать.
— Женат?
— Нет, брат. Не женился еще. Ну, а ты тут работаешь? Жена с тобой?
— Нет жены, — сокрушенно покачал головой Гаврила Терентьев. — Отдала богу душу, намаялась.
— Так ты вдовец? И один живешь?
— В общежитии тут и живу.
— Прежде ты не такой был. Согнуло тебя.
— Нас до земли гнет. Ну а ты?
— Да вот, как сказал. Хочу у Тимашова работать. К кому идти?