— Помню, помню. И Осинского теперь вспомнил, Джабадари о нем говорил.
— Повешен. Два года назад.
— Осинский? За раздачу фальшивых билетов?
— Да нет. После того ареста вскоре освободился. В семьдесят восьмом году покушался на прокурора Котляревского. Замечательный человек! Готовил освобождение из Киевской тюрьмы Дейча, Стефановича, Бохановского. Был долго неуловим, ого арестовали два с лишним года назад в Киеве и повесили. Лучшие люди гибнут, Петр. Самые лучшие люди России!
— Тебе кто сказал про Осинского?
— Здесь в тюрьме и сказали вчера.
Алексеев записал в дневнике и об аресте Софьи Перовской, и о казни Валериана Осинского, и об убийстве царя Александра II. Четыре тетради были исписаны почти все. Алексеев стал подумывать, что пора их отправить на волю. Едва ли потом у него будет такая возможность. Ведь март на дворе, скоро весна, вскроются реки — и всех отправят в Сибирь. Нет, надо переслать на волю свои дневники.
Он не знал адреса ни одного из немногих оставшихся на свободе друзей. Но многих заключенных в Мценской тюрьме свободно посещали родственники и даже просто знакомые. Не приходили только к нему. Что, если передать дневники через родственников или знакомых товарищей по тюрьме?
Поговорил с одним, с другим, нашел человека, который взялся передать через брата дневники Алексеева.
— Ты их дай только в два приема. По две тетрадки. Чтоб было не так заметно.
Алексеев дал ему две тетрадки, а сам, когда заключенный отправился в комнату свиданий, пошел вместе с ним.
Сел в угол — смотрел, как к заключенным приходят их матери, братья, сестры, как обнимают их, как подолгу беседуют друг с другом. У него — никого.
Видел, как взявший его дневники заключенный что-то нашептывает брату, как он молча кивает ему головой, как повернул голову в сторону Алексеева, улыбнулся ому. Заключенный сунул брату обе тетради, тот спрятал их под жилетку.
Посетителей не обыскивали, и через несколько дней две оставшиеся тетради дневников Петра Алексеева также перекочевали за жилетку брата заключенного.
Петр назвал несколько имен близких знакомых в Питере и Москве — просил разыскать и переслать дневники. И особо назвал имя Прасковьи Семеновны Ивановской. Ежели разыщут ее — где бы ни была, только если не на каторге, — пусть перешлют ей.
Дневники Петра Алексеева не увидели света. Темна судьба этих тетрадей. Только и узнали потомки, что дневники погибли.
Алексеев отдал свои дневники и вздохнул с облегчением. Кто бы ни получил их, найдет возможность опубликовать — не в России, так за границей. Так или иначе, мир узнает о порядках ново-белгородской «централки». У него было чувство пусть небольшого, по все-таки сделанного дела.
Весной попрощались с Мценской тюрьмой. Заковали их в кандалы — ножные и ручные — и повезли в Сибирь. До Тюмени ехали поездом в тюремном вагоне — долго, со многими остановками. В Тюмени пересадили на подводы — покатили по сибирским дорогам. Дышалось легко, Алексеев полной грудью вдыхал в себя воздух Сибири.
Потом началось длительное путешествие на баржах по рекам. По одной только Оби плыли больше месяца меж болотистых берегов с бедной растительностью. Плыли караваном: впереди большая баржа с уголовниками, за ней баржа с политическими, в хвосте каравана — маленькая баржа, на ней начальник конвоя, часть конвоиров, продовольственный склад…
Начальник пил всю дорогу, изредка показывался на барже политических — подъезжал к ней на лодке, — взбирался на баржу, пошатываясь, ходил по ней, заглядывал в трюм, проверял конвой, возвращался обратно.
В Томске вышли на берег, побрели пешком до Томской тюрьмы, там переночевали в общих камерах, спали вповалку. Наутро им дали подводы — по одной лошади на трех человек. Петр ехал с Коваликом и Буцинским. Ехали по очереди: два человека едут, третий рядом идет. Вещи — на подводе. Делали в день по 20–25 верст. Петр охотно шел часть пути пешком. Через два дня на третий останавливались на дневку — не утомительно. Петр шагал за подводой, любовался сибирской лиственницей, серо-синими горными хребтами на горизонте, жадно дышал.
В Красноярске задержались недели на две. Далее прежним порядком отправили их в Иркутск. В Иркутской тюрьме опять длительная задержка. Дожидались санного пути.
Из Иркутска путь лежал за Байкал на Кару. Как-то в общую камеру вошел надзиратель:
— Ну, господа, надо всех вас обрить перед отъездом на Кару. Кто хочет быть первым, готовьсь! Да вы не тревожьтесь, по вовсе обреют голову — только наполовину. Половина головы будет бритой, половина останется волосатой. Так положено каторжанам. Ну, кто первый? Иди!