Никто с места не двинулся.
Надзиратель разъярился:
— Никто не хочет быть первым? Ну, так я сам назначу. Ты выходи. Ты будешь второй. Ты — третий. Живва!
Заключенные объявили, что сбривать головы не позволят. Если их пачпут брить насильно, будут сопротивляться.
Надзиратель сначала грозил, потом растерялся, стал просить согласиться:
— Что же вы, ироды, начальство подводите? Ведь положено!
Явился смотритель — заключенные упирались. Кончилось тем, что начальство махнуло рукой, разрешило:
— Черт с вами, все равно на Каре обреют!
Так, не обритые по-каторжному, ждали, когда дальше отправят. Вдруг стало известно, что в тюремной больнице умер народоволец Дмоховский — с ним Алексеев познакомился в Мценской тюрьме и нередко беседовал. Дмоховский был добрым, верным товарищем, всех подбадривал, несмотря на то что его самого быстро подтачивала болезнь.
Заключенные потребовали, чтобы им разрешили проводить товарища в последний путь.
— Не пойдем дальше, если по позволите нам похоронить Дмоховского!
Хоронить должны были на тюремном кладбище с тюремным священником, но против этого ничего не попишешь. На тюремном так на тюремном, но пости гроб будем мы, каторжане!
Конвойный начальник сначала наотрез отказал, потом, видя настроение подконвойных, решил согласиться. Черт их знает, еще в пути начнут бунтовать.
— Ладно. Знай мою милость. Дозволяю вам. Только чур у меня! Чтоб тихо все было, мирно.
Алексеев начал обдумывать надгробное слово, знал, что слово должно быть коротким и выразительным. Покойнику ничем не поможешь, но оставшихся в живых слово это подбодрит, воодушевит. Чем ночь темней, тем ярче звезды!
Поутру, едва рассвело, подняли на руки гроб, построились четверо в ряд и потянулись, позванивая кандалами, на тюремное кладбище.
Ковалик шел рядом с Петром, знал, что Петр собирается говорить над могилой, и предупредил его:
— Петруха, ты знаешь, что Мышкин тоже приготовил надгробное слово.
— Мышкин? Пусть говорит. Он скажет лучше меня.
И отказался выступать на могиле. Двоим говорить все равно не дадут. Один может успеть. Мышкин искуснее Петра говорит.
Историю Мышкина знал, уважал его глубоко.
Мышкин — бывший владелец типографии в Москве на Арбате. Он собрал молодежь, поселил ее у себя, вместе с ней печатал в своей типографии запрещенные книги. На него донесли, он бежал за границу, жил в Швейцарии. Там прослышал об аресте и ссылке писателя Чернышевского, автора романа «Что делать?», решил, что должен выручить Чернышевского, и тайно вернулся в Россию. Поохал в жандармском мундире в Сибирь к месту, где сидел Чернышевский, предъявил тамошнему инспектору фальшивое предписание выдать ему на руки заключенного для препровождения его в Петербург на доследование.
Инспектору Мышкин показался подозрительным. Аксельбант на его мундире был приколот не на положенном месте. Да и обратился он почему-то к инспектору, а не к якутскому губернатору, как был обязан. Инспектор направил его в Якутск. Якобы для охраны дал ему двух жандармов.
Мышкин догадался, что дело неладно, в пути убил одного из своих спутников, другой бежал, прибыл в Якутск раньше Мышкина. Мышкин был схвачен, судим и отправлен на Кару.
Едва гроб опустили в вырытую в мерзлом грунте могилу, Мышкин подошел к краю ее и начал говорить, обращаясь к окружившим могилу кандальникам:
— Братья революционеры! Борцы за дело народное, за свободу!
— За-молчать! — прогремел голос конвойного начальника.
Мышкин продолжал говорить, но конвойные оттащили его от могилы и погнали каторжан в тюрьму. Говорить стало невозможно. Петру пришло в голову, что если слов речи в этой сумятице не разобрать, то уж мелодию революционной песни все разберут.
И он без слов затянул песню, знакомую всем. Песня тотчас была подхвачена всеми; строились по четыре и под аккомпанемент своих кандалов продолжали петь.
— За-мол-ча-ать! — ревел конвойный начальник.
Но его никто не слушал. Пение продолжалось.
Он подлетел к певшему Алексееву.
— Каторжная сволочь! Кому говорю — замолчать!
— Песню без слов поем, господин начальник. На каком основании запрещаете?
— Ты еще разговаривать! Замолчать сию же минуту!
Алексеев, глядя в глаза начальнику, продолжал напевать революционный мотив.
— Гадина! Сволочь! — Начальник взмахнул нагайкой и полоснул ею по животу Алексеева.
— Назвали свое имя-фамилию, господин начальник? Очень приятно. Будем знать, как вас зовут!