Речь превратилась в воркотню, невнятное нытье, слилась с шуршанием и гудением шин на щебенке, со сладким облигато саксофонов, тонущих в непрерывном треске эфира.
– …Ты просто не знаешь, как…
Непонятный звук, полусмешок-полустон, вырвался у Касса. «Просто не знаю чего? – подумал он. – Я знаю больше, друг, чем ты узнаешь за всю жизнь». Ибо если Франческа и вправду рискнула украсть дорогую вещь – а он не сомневался, что она стащила у Мейсона (то есть у Розмари) серьги, – то Мейсон все равно не подозревал о другом, а именно: что кражу остального – сахара, масла, муки, банок с супом, на исчезновение которых с полки в кладовой Мейсон не раз горько жаловался, – организовывал сам Касс, с тонким коварством Феджина подбивал на это Франческу, подсказывал ей, когда Мейсон отлучится, планировал, сколько товару прилично унести, дабы не быть замеченной, и в конце концов достиг такой изощренности, что обворовывал Мейсона – руками Франчески – почти каждый вечер, а утром сам же помогал возобновлять запасы при помощи этих безумных поездок в военный магазин. Он проделал большую дырку в Мейсоновом роге изобилия.
– Это отнюдь не шовинизм, – продолжал Мейсон свои рассуждения о Франческе, воровстве и вообще итальянцах. Здесь дорога была разбита; приходилось ехать медленно, и клубы пыли, чистой умбры, обволакивали машину. – То, что я говорю, Касс, никоим образом не шовинизм. Но подумать страшно, сколько денег разбазарили здесь США – и все для того, чтобы тебя считали богатым дядей, простофилей, которого не только уважать не нужно, а, наоборот, надо грабить и обманывать на каждом шагу. Ты ведь знаешь, я придерживаюсь либерального образа мыслей. Но иногда мне кажется, что самым большим несчастьем в истории Америки был этот апостол, вернее, остолоп доброй воли генерал Джордж Кэтлетт Маршалл. Один мой старый приятель в Риме только что уволился из Управления по экономическому сотрудничеству, или как оно там называется, – вы познакомитесь, прекрасный малый. Кстати, он сегодня должен приехать. Если хочешь узнать в деталях, как транжирят наши деньги, спроси…
Касс рыгнул, заботливо всунул в горлышко бутылки палец, оберегая питье от пыли.
– Ты мне вот что скажи, Мейсон. Эта кинозвезда. Алиса, как ее… Она доступна?
Он поймал себя на том, что противно и бессмысленно хихикает; его чуть подбрасывало, кружилась голова, и небо уже заволоклась – хотя солнце палило по-прежнему – мглой близкого безумия. Боже милостивый, дай продержаться, дай перетерпеть этот день. Он беспомощно хихикнул:
– Как говорили раньше, краля. Как по-твоему, с Алисой…
– Они все нарциссы, – кратко ответил Мейсон. – Обходятся без посторонней помощи. Нет, серьезно, Касс, наша внешняя политика нуждается в полном пересмотре. Все политическое может быть переведено на язык человеческого, микрокосма, и если до сих пор не ясно, что это мелкое воровство есть reductio ad absurdum[307] того, что происходит на более высоком, общем уровне, то мы большие слепцы, чем я думал. Нам надо…
Нам надо вернуть картину обратно, господин начальник, подумал Касс, и отрываться. Он тихонько глотнул из бутылки. «Una conferenzia sugli scienziati moderni! – прокудахтало радио. – Stammatina: il miracolo della fisica nucleare!»[308] Безумие! Утробные бессильные смешки затихли, прекратились. Автомобиль, резиново подпрыгивая, снова въехал на целую дорогу, воздух стал чистым и только в вышине над морем вязко струился от зноя. Во рту было кисло и сухо, и Касс начал потеть. Солнце, заброшенное чуть ли не в зенит, плыло над головой, как очумелый от жара ван-гоговский подсолнух, буйный, адский, чреватый взрывом. «Che pazzia!»[309] – подумал он. Безумие! Безумие! Все, что он делал в это лето, все его мысли, движения, мечты, желания были на волосок от безумия, а теперь и волоска не осталось, и безумие было – безумнее некуда. Безумие! Лекарство (жара виновата? Виски? В секундном помрачении он не мог вспомнить, как называется божественное снадобье, и охнул от ужаса, заставив Мейсона повернуться к нему. Потом вспомнил и прошептал название вслух), парааминосалициловая кислота, лежит в аптечном отделе военного магазина, в этом он не сомневался. Но думать, что после всего – на пороге белой горячки, лекарь-любитель, не вооруженный ничем, кроме отчаяния, руководства для молодых врачей и волшебного, но неведомого средства, – он вернет жизнь этому жалкому мешку костей в Трамонти, думать так – безумие… Мейсон, ради Бога, тише! Голова у него дернулась вперед, и, не в силах оторвать взгляд от обрыва, уходившего к морю прямо из-под колес (в первых поездках с Мейсоном он часто удивлялся этому упоению скоростью и даже считал его особого рода удалью, но однажды на автостраде – случай был давний, помнился уже смутно – он взглянул на Мейсона, на его порозовевшее лицо с крепко сжатым ртом, обращенное к дороге, которая неслась навстречу со скоростью 145 километров в час, и понял, что никакая это не удаль, а скорее ее противоположность – пустое, ритуальное совокупление с машиной, автоэротическое, робкое, лишенное удовольствия, тем более радости), он тихо сказал Мейсону: