«Бессмысленного? — подумал Сухинов. — Действительно, может быть, бессмысленного. Этим тупицам и не требуется ничье признание. У них слюнки текут от предвкушения скорой расправы! Расправа — вот что им нужно. За расправы отменно жалуют в благословенном отечестве».
— Из уважения к вам, — сказал он вслух, — я готов признаться в чем угодно. Но, господа, не в том же, что собирался стать царем? Это слишком нелепо.
— В заговоре с целью возмущения каторжников, — подсказал Анисимов.
— И в этом не могу признаться, потому что считаю подобное предприятие святотатством. Лучше уж я возьму на себя убийство. Не угодно ли?
Управляющий кликнул стражу, и Сухинова отправили обратно в карцер.
Первого июня на рудник прибыл берггауптман Киргизов, назначенный возглавить комиссию по расследованию. Это был человек недалекий, но спесивый. Ему была свойственна целеустремленность гончего пса, взявшего след. У него и обличье было соответствующее — большой красный нос хоботком, вытянутая несоразмерно челюсть и узкие, выпуклые глаза, как два буравчика. Нагнав на всех страху, распотрошив за бездеятельность и отсутствие рвения, он велел привести к нему Голикова, одного из главных зачинщиков, про которого ему доложили, что тот отказался от первоначальных показаний, объясняя их пьяным затмением рассудка.
Минуты две он молча, пугая, просверливал Голикова своими буравчиками, потом подошел и, хрякнув, ударил наотмашь кулаком, стараясь попасть в уцелевший, сверкающий глаз.
— Премного благодарен за ласку! — сказал Голиков.
— Значит, пьяный был, наплел напраслину?
— Точно так, ваше благородие!
— Убрать скотину в подвал и продолжать дознание! Пока не сдохнет!
Павла Голикова, бывшего фельдфебеля карабинерного полка, били и пытали много дней подряд без передышки. На каторге это делают умело. Палачи, сморившись, менялись. Его не кормили и не давали ему спать. Он был чрезвычайно крепкий и выносливый человек, но все же на третьи сутки он начал заговариваться. Однажды, после многих часов непрерывных пыток, потеряв сознание и придя в себя от ушата ледяной воды, Голиков потребовал немедленного свидания с Киргизовым. Берггауптман явился. Голиков с трудом вскарабкался с пола на скамью, сел и протянул к начальнику руки, скованные железом.
— Вспомнил, ваше благородие! Ей-богу, все вспомнил!
— Говори, скотина!
— Как вы со мной поступили по справедливости и обласкали, я теперь все и вспомнил. Точно — был умысел злодейский! Не велите казнить, велите миловать! Все открою, как на духу.
— Да говори же толком, стервец!
— Язык не поворачивается! Страшное дело. Сухинов-то, оказывается, турок! Его сам султан сюда послал на разведку.
— Что?!
Разбитое лицо Голикова выражало торжество истины.
— Не извольте сомневаться, ваше благородие, турок он! Лазутчик. Порешили они с султаном матушку-Расею изнутри подорвать. Чтобы, значит, всей Сибири быть турецкой вотчиной. Легко ли христианину под турком быть? А к тому и шло. Ежели бы вовремя вы не прибыли, непременно бы они одолели.
— Изгаляешься?
— Как можно, ваше благородие! Турки — оне как ехидны морские, завсегда русского человека сожрать готовы. А вы сами, случаем, не турецкого происхождения?
…Голикова продолжали истязать. Его тело превратилось в кровоточащую бесформенную массу. Говорить он больше не мог, и если бы теперь собрался признаться, то вряд ли сумел бы это сделать. Ему иногда казалось, что он умер и находится в аду. Он бессвязно и жалобно вопил, но имени Сухинова не назвал ни разу. Наконец наступил час, когда палачи от него отступились. Бесчувственное, тяжелое тело — не тело, а мешок с костями и кровью — сволокли в общую камеру и швырнули на пол.
Безрадостные, горькие потекли дни — и лето уже склонилось к сентябрю. Сухинов оживал только на допросах, там он отвечал задиристо и язвительно, выказывал своим полупьяным следователям полное презрение, а в камере впадал в облегчительную прострацию, род духовной и физической спячки. Он видел сны наяву. Это бывало с ним и прежде, но не с такой убедительной яркостью.
Однажды в дверь боком протиснулся царь Николай и стал на него смотреть покровительственно и дотошно.
— Признайся, поручик, — сказал царь. — Хотел ведь ты причинить мне убыток?
— Я хотел тебя убить, — отвечал Сухинов, — но не сумел. А теперь мне и разговаривать с тобой неохота. Уходи!
— Так уж и неохота? — Николай оскалил синие зубы в недоверчивой улыбке.
— Ты не властен надо мной! Душу мою ты не можешь заковать в железа. И поэтому ты меня боишься. Не я тебя, а ты меня. Я и с того света буду тебе мстить.