Одного мужичка — скелет, обтянутый кожей, — играючи скинули с нар, и он покатился по полу к ногам Сухинова. Рыжая, нескладная жердина.
— Слышь, Петро! — окликнул Сухинов. — Поди ближе.
Парень послушно подвинулся, грозя кулаком обидчикам:
— Ничто. Петро разудалится — посыпятся, как семечки.
— Петя, Петя! — манили его приятели. — Вертайся, тута ребра твои остались, подбери!
— Погоди, — держал парня Сухинов. — Запомни, пожалуйста, чего скажу.
— Давай, говори, — рыжий состроил нахмуренную рожу.
— Голикова Павла знаешь?
— А то!
— Увидишь, передай от меня поклон. И вот еще чего ему скажи, запомни крепко… Э, да ладно.
— А ты, что ли, сам не можешь ему сказать? — подивился Петро. — Днями все, даст бог, сойдемся. Как шкуры начнут шерстить.
Сухинов хотел Голикову весточку послать, ободрить, да слов не отыскал подходящих, какие можно передать с чужим человеком. «Не доводится в срок таким людям, как мы с тобой, Паша, вместе сойтись, — хотел он сказать, — поодиночке, поврозь нас и душат. Но когда-нибудь свяжутся в узелок нити судьбы, соберутся в один круг отчаянные безумцы и вещие мудрецы, слезами переполнится чаша, и совершится великое дело — рухнет трон и погибнет тиран. Чего же отчаиваться, Павел, чего? Нам со сроком не повезло и только. Но мы хвосты не поджали, и другие об том вспомнят в удачную пору. Добром помянуты будем, Паша! А это дорогого стоит».
Камера постепенно отходила ко сну, покряхтывала, вздыхала. Буйные головы не враз поддавались целебному забытью. Да и потом, когда сморились, тихо не стало. Вскрики, стоны, бред. Страдания и во сне не отпускали людей.
Сухинов дождался, пока пробили первую зорю и в тюрьме погасили огни. Мысленно он уже не раз проигрывал то, что собирался сейчас исполнить. Поэтому действовал быстро и четко. Главное, никого не разбудить, не потревожить. У печки над нарами был вбит большой гвоздь, неизвестно для какой надобности. Сухинов углядел его еще в первый день. В сторону от гвоздя нары ширились не более чем на две доски. Сухинов заранее распутал ремень, которым подвязывал оковы. Такие ремни или веревки были у многих, они не вызывали подозрений. Нашарив гвоздь, он ловко захлестнул за него ременный конец. Подергал — должен выдержать. Всовывая голову в петлю, Сухинов коснулся затылком гвоздя. Усмехнулся. Голь на выдумки хитра. Поудобнее пристроил петлю под подбородком. Сейчас многое зависело от силы и удачи последнего рывка. Пора! На мгновение он зажмурил глаза, сосредоточился. Сердце билось ровно. Пора! Он свесил ноги с нар — и прыгнул, намертво затянув петлю. Но он еще был в сознании, еще свет перед глазами бултыхался розовыми осколками, и он давил и давил вниз тяжестью тела, уходя от погони, от позора, от небывалой тоски.
Сосед его от хрипа проснулся, слез с нар, пошел к параше. Споткнулся о ноги Сухинова. Испугался, завопил:
— Братцы, спасайте! Удавился кто-то!
Шум поднялся невообразимый. Пока прибежала стража, пока принесли огня — орали не переставая. На каторге любое событие — развлечение. Сухинов предстал изумленным взорам посиневший, с набрякшим кровью лицом. Коленками слегка касался нар. Тяжко, больно достался ему самовольный уход. Привели старичка-лекаря. Сухинова вынули из петли, положили на нары. Лекарь узнал постоянного пациента.
— Природа обязательно себя окажет! — объявил он торжественно, приник ухом к тихой груди. Потом склонился к губам мученика. Вдруг странная тень пробежала по лицу старика. Что-то он про себя соображал, обдумывал. Провел ладонями по щекам, как бы стирая с них паутину. Он уловил слабое биение жизни в уснувшем, казалось, навеки теле. Обернулся к санитарам, приказал с неожиданным раздражением:
— Тихонько его подымайте, не трясите. Глядите у меня, озорники!
Лекарь, старый бродяга, знал о приговоре, который должен был свершиться завтра. Он сам много странствовал, много видел, ему ли пристало понапрасну тревожить гордый, неусмиренный дух. «Греха на душу не возьму! — думал лекарь, шагая рядом с лазаретной телегой и поминутно одергивая возчика, чтобы тот ехал помедленнее. — Природа природой, а и сострадание тоже поиметь надо. Это куда же на одну душу столько!»
Под присмотром лекаря тело Сухинова опустили в погреб на лед. Наверное, там он уснул окончательно, не возвращаясь в презренный мир, сладко уснул, как замерзает в снегу притомившийся странник, отшагавший положенный путь.
Лепарский, узнав о случившемся, вызвал к себе лекаря.
— Под суд пойдешь!
Лекарь сохранил присутствие духа.
— Природа, ваше высокоблагородие, превыше всего. Она всех уравнивает в правах. За ней недоглядишь.