Сергей Иванович метнул на поручика тяжелый взгляд, но сдержал себя, ответил спокойно:
— Все вопросы, связанные с Черниговским полком, решаю я лично и никому не позволю вмешиваться в мои распоряжения. Ни-ко-му!
Его лицо, обыкновенно доброе, сейчас выражало непреклонность. Вмешался Горбачевский:
— Однако, Сергей Иванович, каким образом мы можем прекратить сношения с теми, кто считается нашими надежными товарищами и ни в чем перед нами не провинился? Согласитесь, это как-то странно даже.
— Повторяю, — ответил Муравьев. — Я один отвечаю за все, связанное с полком. Прошу или верить мне или — имею честь кланяться.
Кузьмина затрясло от гнева.
— Черниговский полк, — загремел он, наступая на Муравьева, — не ваш и не вам принадлежит. Не думайте, господин подполковник, что я и мои товарищи пришли просить у вас разрешения быть патриотами. Мы…
Задохнувшись от возмущения, он не договорил и вышел, хлопнув на прощанье дверью.
Муравьев пожевал губами, точно проглотил что-то невкусное. Казалось, он был совершенно невозмутим. «Какое завидное умение владеть собой!» — восхитился Сухинов. Муравьев встретил его взгляд и дружелюбно улыбнулся. Улыбка получилась искусственной. Бестужев-Рюмин, остро чувствуя и переживая возникшее напряжение, говорил так, как будто ничего не случилось:
— Господа! Неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне Отечественной, русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма? Да знаете ли вы, как настроен народ? В какой готовности солдаты? Вы знаете? Один рядовой Саратовского полка, не стану называть его, обещал привести весь полк без офицеров, если понадобится. А другой солдат, из семеновских, торжественно поклялся при первом удобном случае застрелить государя из ружья.
Бестужев начал горячо говорить о ненависти правительства к свободомыслящим людям, о неуместности разногласий в такой ответственный период. Впрочем, все то, что он не раз уже говорил прежде. Сухинов слушал вполуха, но не уходил, хотя, пожалуй, следовало уйти следом за Кузьминым. Хотя бы из чувства товарищества.
Бестужев не вызывал у него особых симпатий. Мальчишка, не нюхавший пороха, возомнивший себя Робеспьером, Маратом или уж бог весть кем. Сухинов недостаточно знал историю, чтобы подобрать точное сравнение. К Муравьеву он испытывал гораздо большее влечение. Ему нравились вечная сосредоточенность подполковника и его печальное лицо. В сущности, это Сергей Иванович открыл перед ним мир, о котором он прежде и представления не имел. Долгие, задушевные беседы с ним обо всем на свете — о несправедливом устройстве общества, о бунте Семеновского полка, о смысле человеческого бытия — смутили, перевернули душу поручика, и все же сейчас, как бывало и прежде, Сухинов с грустью прикидывал дистанцию между собой, вынужденным совсем недавно доказывать свое дворянство, дабы получить офицерский чин, и этим спокойным, добросердечным аристократом, обласканным судьбой с самого детства. Он получил образование за границей, не обойден высочайшими милостями и наградами. «И вот он готов, не задумываясь, пожертвовать своим положением и своим будущим, да и саму жизнь поставить на карту ради общего блага, — в который уже раз недоумевал Сухинов. — Но можно ли верить в его искренность? Не окажется ли вся затея с тайным обществом и все эти красивые планы всего лишь ширмой для каких-то иных, неведомых целей? А ведь, расплачиваться придется им, ему и его друзьям славянам. Их головы полетят в первую очередь».
Ужаленный этой мыслью, Сухинов повернулся к Бестужеву и гневно сказал:
— Хорошо, хорошо, послушай теперь и ты меня. Если он (кивок в сторону Муравьева) когда-нибудь вздумает располагать мной и моими товарищами, удалять нас от тех, с кем мы кровно связаны, и сближать с теми, кого мы и знать не хотим, то клянусь всеми святыми — мы этого не потерпим!
Бестужев отшатнулся и с изумлением взглянул на подполковника, словно призывая того в свидетели оскорбления. Сухинов добавил:
— Мы сами найдем дорогу в Петербург и Москву. Нам такие путеводители, как ты и… не нужны!
Он был подвержен приступам раздражения, которые настигали его внезапно, как шквал. В такие мгновения он сам себе бывал страшен и старался как можно быстрее уединиться, чтобы не натворить бед. Потом ему бывало невыносимо стыдно за самого себя, до того стыдно, что, случалось, он плакал слезами тоски и бессилия. Но об этом не подозревал ни один человек на свете. Внутренний жар, которому он не знал названия, испепелял его.
— Как же так, — бормотал Бестужев, — как же так можно говорить, как с врагами, клянусь честью!