Близ полуночи постучал Сухинов в окно богатого дома. На крыльцо вышел сам хозяин.
— Кого бог принес?
— Это я, Казимир, я! Не признаешь?
— Никак, ты, Ваня? Здравствуй, дорогой! Входи, входи!
Сбежал с крыльца, обнял Сухинова за плечи, повел в дом. Жена его, белокурая, статная, узнав Сухинова, так и взвилась от радости, запричитала:
— Горе, какое горе, мы слышали, да ничего не знаем. Рассказывайте, Иван Иваныч, рассказывайте.
— Замолчи, Френя! — прикрикнул на жену Казимир. — Тут дела такие, что бабий ум не осилит. Собери лучше на стол… Ах, Ваня, Ваня, какой несчастный случай, черту его в пекло. Тебя ведь ищут, Ваня! К нам заезжали четверо недавно.
— Быстро, — удивился Сухинов.
— Я тебе лошадь дам с санями и денег. Надо торопиться, Ваня! Я тебе и цивильную одежду подберу. В таком обличье ты до первого поста только доедешь.
Обрадованный радушным приемом, Сухинов пил чай с вареньем, жевал пироги. Когда еще придется попить горяченького в уюте и покое. Казимир ушел распорядиться с лошадью, а Френя металась по комнате, подливала, подставляла, только что в рот не клала. И будто случайно прикасалась к нему то жарким боком, то пухлой рукой — ох, озорная паненка у поляка Казимира… Это помнил Сухинов, словно из другой жизни помнил.
Провожал его Казимир один, всех дворовых куда-то упрятал, чтобы не было лишнего глаза. Вручил ему деньги с поклоном.
— На святое дело, Ваня, на святое дело!
Начались его многодневные странствия, и эта первая ночь, без пристанища, без крова, была, может быть, самой невнятной из предстоящих ему ночей. Не выезжая на Богуславскую дорогу, он свернул к лесу и там закопал, засыпал снегом и землей свое военное платье. Остался в коротком тулупчике и фасонистых польских штанах, правда, не новых и коротковатых. В этих штанах и в тулупчике он мог выдать себя за кого угодно. Лошадь шла ходко, только изредка коротко всхрапывала, видно, понимала, что попала в переделку.
Он гнал всю ночь по Богуславской дороге, а под утро, когда лошадь стала спотыкаться и косить изумленным, умоляющим глазом, остановился у какой-то корчмы. Мальчонка, озябший, как сосулька, принял у него поводья.
— Кто там, народу много, военные есть? — быстро спросил у него Сухинов.
— Нема никого. — Мальчонка спал на ходу, но лошадь обещал обиходить и накормить.
В корчме Сухинов спросил водки и щей. Поговорил с хозяином, тучным мужиком, похожим на цыгана. Осторожно, конечно, поговорил, с подходом.
— А что, хозяин, тихо у вас? На дорогах по ночам не балуют?
— Бог миловал. Да и кому ноне баловать? Которые были, так тех уж нет. — При разговоре мужик заговорщицки подмигивал левым глазом, сначала Сухинов насторожился, а потом понял, что это у него тик. Вообще у мужика был такой вид, что если кому и баловать на дороге, так только ему.
— Прими чарку за здоровье, — угостил Сухинов. Это хозяин сделал охотно и даже торопливо.
— А сам-то, добрый человек, куда путь держишь?
— По торговой надобности… Так, говоришь, спокойно в округе? И никакого шума не слыхать?
— У нас народец мирный. Которые шумели, тех приструнили давно. Нынче шуметь с оглядкой приходится.
— Почему так?
Цыган принял в себя вторую чарку, оживился.
— А то не знаешь? Царь-то, говорят, поддельный ноне. Не взаправдошный. Одна видимость, что царь.
— Как так?
Хозяин, испугавшись, что брякнул лишнее, перевел разговор на другое.
— Мы, конечно, люди маленькие, ничему не верим. Мало ли что брешут. Вон давеча купец проезжий, вроде тебя, чего придумал. Сказал, будто внук Стеньки Разина объявился. А нам что, уши воском не залепишь, слухаем. Понятно, ничему не верим. А слух есть, это точно.
— Вам бы того купца связать, да под надзор, — строго заметил Сухинов.
— А как же, — с готовностью отозвался хозяин. — Мы государю нашему и иному начальству слуги верные. Да ты сам посуди, умный человек, ежели того или иного связывать, а он возьми и не свяжись, да убеги, а после красного петуха под дом — это как? Это ведь еще задумаешься, как быть. А так-то мы завсегда готовы, не сумлевайся. Ты, я вижу, тоже из энтих, из тайных?
— Не твоего ума дело. Хоть из тайных, хоть из каких. Поспать у тебя место найдется?
— Обязательно найдется. Для гостя рады стараться, тем живем. Однако вот, я гляжу, пистолетик у тебя за пазухой — это бы, может, и не надо на виду держать, народец всюду глазастый и нескромный. Ты прости, если чего не так, к слову пришлось.
Сухинов не знал, что и делать. Спать хотелось нещадно, но и хозяин слишком что-то говорлив и пронырлив: глазом мигает, вертится, как намыленный. A-а, ничего не поделаешь. От судьбы не спрячешься.
— Ты вот что, добрый человек, — сказал Сухинов, буравя цыгана недобрым взглядом, завораживая. — Чего случись не так, я из этого пистолетика, который ты приметил, башку твою продырявлю в мгновение ока.
— Это уж как положено, — согласился цыган, подмигивая с удвоенной силой. — Это мы понимаем. Отдыхайте без сумления.
Он проводил Сухинова в боковую комнатушку. Сухинов проверил запор на двери, оглядел окошко — разбить легко, да влезть в такое не просто, не раздеваясь, заполз под теплое ватное одеяло и сладко уснул.
Через несколько дней Сухинов добрался до местечка Каменка, принадлежавшего отставному полковнику Василию Львовичу Давыдову, члену тайного общества. У Давыдова был штаб-лекарь Зинькевич, с которым Сухинов был знаком, тот прежде служил в Черниговском полку. Никакого особого плана у Сухинова пока не было, он знал, что его повсюду ищут, и понимал, что необходимо где-то отсидеться, чем дольше, тем лучше. То, что он без приключений доехал до Каменки, само по себе было везением. Сухинов похудел за эти дни, осунулся, зарос бурой щетиной, глаза его приобрели лихорадочный блеск и пугали тех, с кем он разговаривал, поэтому он избегал по возможности встреч с людьми, а когда случалась необходимость, беседуя, смотрел в сторону или на собственные сапоги. Впрочем, по югу России шаталось в то время великое множество непонятных людишек, которые выглядели и пострашнее Сухинова, поопасней. Однажды ему пришлось заночевать у костра с двумя бродягами, беглыми крестьянами из Тамбовской губернии, старым и молодым. Старик, заросший волосами, как пень мхом, пока они ужинали ломтями черствого хлеба и луковицами, только сопел и в разговоре участия не принимал, зато молодой, лютого и веселого вида мужичок с перебитым носом, сыпал прибаутками, то и дело вскакивал и подходил к лошади Сухинова, трепал ее за холку, оглаживал бока, нахваливал: — Добрая скотина, добрая! С таким конем почему не жить, жить можно.
Ту ночь Сухинов спал вполглаза, а его бойкий случайный сотоварищ не спал вовсе. Под утро, на несколько минут забывшись сном, Сухинов очнулся, как от толчка. Мужик стоял в двух шагах от него, примериваясь вроде, в руке держал небольшой топорик, которого Сухинов с вечера у него не видел.
— Не балуй, милый! — тихонько предупредил его Сухинов, упираясь локтем в землю, чтобы ловчее вскочить. Мужик скособочился, скорчил диковинную гримасу.
— Чего ты, барин, спи себе, отдыхай. Я вот сушнячку пойду нарубить.
— Смотри у меня!
После того случая Сухинов не решался ночевать в поле с незнакомыми попутчиками и, хотя риску было не меньше, останавливался в корчмах и на постоялых дворах.
Зинькевич не обманул его ожиданий, не подвел. Правда, он не сразу признал щеголеватого поручика в этом изможденном человеке, которому по виду можно было дать лет сорок, в испачканной одежде, с бегающим, точно что-то выискивающим взглядом, с кривой ухмылкой на бледном лице. Но когда Сухинов заговорил, когда назвался, Зинькевич его признал и даже как будто обрадовался. Сухинов был ему благодарен за это.
— Спасибо, хоть не шарахаешься, как от чумы, — сказал он.
— Что ты, Иван Иванович, как можно! Что в моих силах… Да как же так… Куда же ты теперь? Ведь за твою голову, знаешь, награда обещана. Ищут тебя повсюду.
— Большая награда?
— Немалая. Но пойдем отсюда, пойдем, что же мы стоим на виду!