В этот раз Сухинов застал Птицына одного. Юнкер расплылся в улыбке, суетливо протер грязной большой тряпкой мокрую стойку.
— В полном порядке ли изволите здравствовать, Иван Иваныч? Имеется копченый омулец и для вас лично припас бутылку первосортной наливочки.
— Оставь, Птицын! Просил же тебя избегать по возможности лакейского тона.
Костя стушевался. И впрямь особого рода угодливость, наравне с грубой заносчивостью успела в него въесться, стала привычной.
— Три штофа мне упакуй!
Сухинов с гадливостью оглядел закопченные слизистые стены помещения, желто-серые столешницы — это было то место, куда денно и нощно стремились помыслы большей части местных обитателей, как в рай.
— Пашку Голикова знаешь? — спросил Сухинов.
— Как не знать!
— Что за человек?
— Так ведь, Иван Иванович, человеками это вы их именуете. А Пашка — не человек. Он убивец. Ему что петуху голову скрутить, что двуногому собрату. Это для него вроде развлечения… Недавно случай был, если интересно. Конечно, обыкновенный случай, В руднике губошлепа одного задавило. Дознание у нас короткое. Они ведь мрут, как мухи, эти, которые человеки. Что, как, почему? Оступился, говорят, в потемках и о камень виском. Ну и ладно. Зарыли — и делу конец. Отмучился раб божий. А что на самом деле? А на самом деле этот бедолага Пашку от корыта отпихнул. Не признал, видать.
— От какого корыта?
— Из какого человеки воду пьют… Вот тот впотьмах и не разобрался, поспешил напиться. Пашка тоже недолго ждал. Хрясь жаждущему по темени. Тот, сердешный, конечно, и преставился. У Пашки кулак — не чета нашим.
— И никто Голикова не выдал?
— Тут редко выдают. Тут сами решают. Это уж если корысть какая. Тогда другой разговор. Если каторжный корысть почует, он сам себя выдаст. Я не шучу, Иван Иванович! Многие на себя чужие грехи берут. Цена — бутылка. Поставь бутылку — воруй, разбойничай смело. Кому отвечать — охотники всегда найдутся. Такой сто ударов плетьми стерпит, только оскалится. Зато — выпьет.
Все это Сухинов уже знал. Ему Голиков был нужен позарез.
— Боятся Голикова?
Птицын возвел глаза к небу, ему нравилось, что разговор затянулся.
— Не то слово, Иван Иванович! Как чумы. Не боятся — за версту обходят. На тень ступить опасаются. И ведь это, Иван Иванович, удивительное дело тоже. У нас народец отпетый, огнем жженный и в камне сеченный. Им ли бояться кого? А Голикова боятся.
— И ты боишься?
— И я боюсь. Но виду не показываю. Он это любит, чтобы виду не показывали. Он тогда добрее делается.
— Вам не стыдно, юнкер, так малодушничать перед разбойником?
Птицын хотел было устыдиться, но вспомнил угрюмую, медвежью гримасу Голикова, его покатые, гористые плечи, и не до стыда стало. В питейный дом вошел солдат Тимофеев из караульного взвода. На Сухинова он покосился, но ничего не сказал. Хотя должен был сказать. Для каторжных и ссыльных время сюда заходить еще не наступило. Им ближе к вечеру. Но Тимофеев был незлой солдат, не зубохвататель. К тому же Сухинов и его успел как-то приголубить чаркой. Тимофеев поздоровался несколько свысока, все же положение обязывало, выпил рюмку, почесал в затылке, потоптался — никто с ним не заговаривал. Все же он не удержался, обернулся к Сухинову:
— Частенько, гляжу, сюда заглядываете?
— А тебе чего? — ответил за Сухинова целовальник.
— Мне ничего, а, неровен час, беда может произойти. Птицын обрадовался случаю представить себя в выигрышном свете перед поручиком.
— Ты рот-то зря не разевай, служба! Причастился — и айда, если других дел нету.
— Погоди, Птицын, — сказал Сухинов. — Тимофеев — хороший человек. Налей ему еще, пусть выпьет за наше здоровье.
Птицын, хмурясь, нацедил в рюмку. Тимофеев оказался в затруднении. Угощение, оно конечно, дело святое. Но, с другой стороны, пить за здоровье каторжного, да еще из его рук, да еще рядом эта будка кабацкая торчит, пес сторожевой начальниковый. Сомнение нашло на бедного Тимофеева, как туман, рука дрогнула.
— Пей! — подбодрил Сухинов. — Ничего не бойся.
Солдат ахнул рюмашку да вон без оглядки.
— Этот ничего, — сказал Птицын. — Унтер у них — сволота без креста.
— Знаю, — кивнул Сухинов. — А в дружках у Голикова кто ходит? Есть же у него друзья-собутыльники?
Птицын блудливо подумал, что одного нынешнего разговора, если его правильно осмыслить и изложить на бумаге, хватило бы, чтобы получить наградные за бдительность. Подумал — и нервно себя одернул. Разозлился даже на себя.
— Дружков у него нет, Иван Иванович. Подметальщиков за ним много, каждый рад угодить, а дружков — откуда у такого вепря? Хотя, вру… Васька Бочаров, Стручок по прозванию. Это уж не ведаю, за что его так прозвали. Из себя видный стеврюга, харю наел возле Голикова. Но это, поручик, как бы и надвое можно рассудить. В чем-то Стручок и сам почище Пашки будет. Мягко стелет, да жестко спать. Где какая свара, где суд — там он в стороне. Но уж знай, без него дело не вышло. Каждой бочке затычка. Хитрости бог на роту нес, а ему досталось. Хотя, конечно, против Пашки не устоит — жидок. Мослы не те. У Стручка другой подход, с приятностью, с посулом. По головке гладит, гладит, после в волосья вцепится — и задавит. А спроси — за что, хохотнет, как в карман напрудит. И еще, конечно, умен. Из купцов он, грамоте обучен. Для наших человеков это вроде чуда. Говорит затейливо. Иной раз не поймешь о чем, а оказывается — в долг косушку клянчит.
— А еще кто? — Все, что говорил Птицын, было страх как любопытно, и ноздри Сухинова раздувались от нетерпения. Чтобы выказать старание, юнкер уткнулся взглядом в угол и начал вспоминать до того добросовестно, что вдруг закашлялся.
— Еще, еще, пожалуй, Васька Михайлов, тоже, как и Голиков, фельдфебель бывший. Этот чего учудил: поехал в деревню, где у него семья обреталась, и там барское имение дотла спалил. Поджигальщик хренов. А так мужик обстоятельный, неглупый. Я про него почему сразу не вспомнил — пьет он редко. И понемногу.
— Дружок Пашкин?
— Да вроде того. Не трогают они друг друга. И тот бык двужильный, пороховой, и другой. Два медведя на одной поляне. Им или насмерть биться, или поврозь держаться. Эти друг к дружке зла не имеют и промеж собой, я замечал, об чем-то беседуют.
— А приметливый ты, Костя, — одобрил Сухинов. Бывший юнкер неряшливо замахал тряпкой. Неужели его новый, дорогой приятель подозревает о тайной его деятельности? Сухинов не угадал причины его внезапного замешательства и на всякий случай подпустил тумана.
— Хотим с друзьями записки от скуки писать, — сказал он. — О жизни каторжанина. Как тебе мысль, юнкер?
— Занятная мысль, очень занятная, — обрадовался Птицын. «Бежать собрались, — подумал про себя с тоской. — А вот мне с ними напроситься, возьмут ли?»
Сухинов вышел на улицу. Завечерело, и небо висело низко, темное и глухое. В воздухе бродил сильный, здоровый запах сосны. Скоро, скоро весна. Избы поселения маячили на фоне бескрайнего пространства крохотными бугорками. Здание тюрьмы отсюда, от питейного дома, походило на выползшую из леса серую гусеницу с двумя возвышающимися по бокам головами-башнями. За месяц этот пейзаж основательно вклеился в сознание, как изо дня в день повторяющийся кошмар.