Сухинов угостил солдата табачком.
— Ну, расскажи, Алеша, как ты тут?
Рассказ Пятина был недолог. Не о чем особенно рассказывать. Работают, копошатся, как черви в гнилье, мрут в вонище и боли. Кто от работы и голода пухнет, а кто и так пропадает, неизвестно куда и как. После такого, как сегодня, пьяного воскресенья, глядишь, пятка человечков и не досчитаются утром. Кого найдут с проломанной башкой, кого и нет. Ходят ли в бега? Ходят, как не ходить. Но это не от ума, от отчаяния. Что-то не слыхать, чтобы кто-нибудь удачно ушел. Тайгу нахрапом не возьмешь. Там — зверь дикий и человек лютый. За голову беглого награду дают. Небольшую, конечно, большую-то не за что, а все же кому-то в хозяйстве приварок.
— Ну и что же теперь, никакого выхода нет? — спросил Сухинов. Пятин улыбнулся застенчиво. Он ответил так:
— Вы меня вспомнили, Иван Иванович, за то спасибо! Так и я ведь вас не забыл. И доброту вашу помню, и отчаянность. Может, такой, как я, и сгнил бы безответно, мы к этому сызмала приучены, а уж вы терпеть не будете, нет. Я понимаю. А за вами бы и я рад потянуться, ежели чем могу помочь. Говорите без опаски, Иван Иванович. Крест на мне, и совесть я не пропил.
Сухинов не стал таиться. Первый раз он делился своим планом с посторонним, причем с человеком, смыслящим в военном деле. Воодушевился, говорил запальчиво, со всеми подробностями. Когда кончил, будто гору с плеч свалил.
— Ну, как думаешь, Алексей, возможно это?
Ответ Пятина ничего не менял. Сухинов знал, что теперь не остановится до самого конца. Сто мудрецов не смогли бы отговорить его от задуманного. И все же ему очень хотелось услышать слова поддержки от этого спокойного, неторопливого человека. И он их услышал.
— Поднять и захватить рудники — дело не очень трудное, — сказал Пятин. — Вы только сигнал дайте и ни о чем не беспокойтесь. А вот как дальше пойдет… да что там. Хотя бы и напоследок, а глотнем волюшки. Хуже нынешнего не будет.
— Не боишься?
— Наши страхи позади, Иван Иванович. Было бы дело.
— Ну тогда через месяц-полтора жди весточки.
Солнце уже соскальзывало за дальнюю кромку тайги, когда Сухинов двинулся в обратный путь. На расставание Пятин оделил его дорогим подарком. Сухинов попросил у него какую-нибудь железку для обороны. Пятин принес кинжал — настоящий, со слегка изогнутым лезвием, — в тряпочных ножнах.
— Ну, брат! — ахнул Сухинов. — Откуда?
— Есть умельцы, могут снабдить при нужде.
— И много у вас таких?
— Таких немного, а кое-кто найдется.
«Хорошо сходил, — думал Сухинов, возвращаясь. — Уж так удачно сходил, лучше некуда. Рассказать бы тебе, Вениамин, то-то бы ты изумился. Погоди, будет срок, все узнаешь. Каторжники! И мы с тобой, любезный друг, тоже каторжники». Он частенько мысленно обращался и к Соловьеву, и к Саше, а то и к покойным Муравьеву и Бестужеву, спорил с ними со всеми — они его не понимали. Но он их и не хотел переубедить, а хотел лишний раз в себе увериться. Он отлично понимал, в таком опасном предприятии его зачинатель должен быть абсолютно уверен в себе. Отсомневайся до начала дела, а уж после не зевай, зря не оглядывайся. Промедление погубило Черниговский полк, именно промедление.
От полноты настроения, чтобы как-то излить печаль и восторг, охватившие его душу, Сухинов запел тягучую казачью песню, какую певал его отец по праздникам. Не под шаг песня, но все же легче идти, сердце отмякает, отогревается. Он заметил, что сбоку, прячась за деревьями, как тать, опять крадется волк, может и давешний. До рудника еще было далековато, не меньше часа ходу. И сумерки быстро сгущались. Он поудобнее переложил кинжал, поласкал рукоять пальцами. Есть очень хотелось. Пятин угостил его куском солонины и хлебушком, но то когда было. Быстрая ходьба на морозце отнимала много сил. Он нагнулся зачерпнуть снежку — пососать, попить — и тут приметил, что волк уже не один. Три или четыре серые тени скользили меж деревьев. Бесформенные, неуловимо перемещающиеся пятна. Вдруг сиплый, леденящий кровь вой вспорол тишину, «Нападут!» — подумал Сухинов и прибавил шагу. Он внимательно следил за волками и заметил, как одна тень перемахнула сзади дорогу — волки разделились, окружали. «Правильно, — одобрил их действия Сухинов. — С разных сторон — оно вернее!» Страшно ему не было, он предполагал, что волки могут напасть, но до конца не верил в их свирепую решимость. В апреле они уж не такие голодные, кое-какая живность появилась в тайге, опомнившись от зимней спячки. Волкам было чем поживиться, кроме человечины. «Давай, давай, ребятки, — разговаривал с волками Сухинов. — Крадитесь, охотьтесь, только не забывайте, с кем дело имеете. Человек — это вам не пряник. Вы бы лучше зайчонку где подстерегли. Самое то, что надо. Сколь же вас там прячется, неужто уже пятеро? Не войте, не войте! Так вы, пожалуй, всю округу сюда соберете».
Волки напали, когда в низине уже заструились тусклые светляки рудника. У них времени не осталось на подготовительные маневры. В рудник им ходу не было, хотя они иногда туда, ошалев, и забегали в лютую, голодную стужу.
Сухинов услышал за спиной сопение и обернулся в ту секунду, когда матерый волчище уже завис в прыжке. Человек гибко откачнулся вбок и наотмашь полоснул ножом. Он пробил волку горло на лету, но нож увяз глубоко и прочно. Таща клинок, Сухинов успел подставить второму волку локоть, тот вцепился в рукав — тягучая боль сковала плечо. Сухинов пригнулся, подгребая к себе повисшего на руке волка, яростно, со страшной силой вонзил кинжал снизу в мохнатое брюхо, вывалил кишки на снег. Он был опытный охотник, тут волкам не повезло. Еще трое примчались наметом, тормознули, не решались сразу броситься в схватку, скалили клыки. Сухинов, пятясь, добрел до ближайшего дерева, прислонился к нему спиной. Из рукава на снег закапала кровь, выгравировала темные пятна. «Если вену прогрыз, то крышка, пожалуй!» — подумал Сухинов. Волки повели себя чудно. Они сновали перед ним взад-вперед, но ближе шести-семи шагов не приближались, — и вдруг все трое с рычанием, похожим на вопль, набросились на своих поверженных собратьев. Те и сдохнуть еще не успели, зарыдали, взвыли высоко и тонко. Пир пошел горой. Братья терзали на куски живых братьев и с аппетитом их пожирали. Сухинов обогнул ворошащийся, ревущий, стонущий ком и припустил к руднику. Он бежал, стараясь поменьше, полегче трясти раненую руку. Может, обойдется. Отбежав немного, он оглянулся. Волки его не преследовали. Ушел, спасся! В который раз смерть распахнула перед ним пасть, цапнула, а сжевать не сумела.
Ввалился в дом, похожий на бледное приведение. Пока его перевязывали (у предусмотрительного Соловьева на такой случай все оказалось под рукой, даже склянка с остро пахнущей смолистой мазью, имевшей широкое хождение среди каторжников), Сухинов оживленно рассказывал:
— Вы не поверите, братцы! Гуляю я по лесу вокруг рудника, любуюсь красотами, и вдруг из чащи вылетает волчья стая. Подстерегли они меня. Баталия была гибельная. Они ведь меня сожрать нацелились. Но и я, как вы знаете, не лыком шит. Двух волчищ с одного удара положил! Все равно быть бы мне в волчиных желудках, если бы не их гурманские замашки. Меня оставили на сладкое, а сами взялись за своих братьев. Передрались, конечно. А я тем временем скрылся. Слышь, Саша, волки-то не напоминают тебе некоторых наших соплеменников?
— Откуда у тебя этот кинжал, Иван? — строго спросил Соловьев.
— Кинжал? Он мне жизнь спас. Это подарок друга. Надо заметить, своевременный подарок.
— Какого друга? Назови его имя. Кто он?
Сухинов растерялся. Соловьев хмурился, как ненастный день, а Саша стыдливо отводил глаза.
— В свое время я вас с ним познакомлю.
— Ты перестал нам доверять, Сухинов? — В голосе Соловьева даже не обида — сожаление.
— Вы знаете, как я к вам отношусь, Иван Иванович, — вступил Мозалевский. — Вы всегда были для меня примером. Я горжусь вашей дружбой… Но последнее время… ей-богу!.. вы прячетесь, таитесь от нас. Это некоторым образом оскорбительно. Разве я или барон давали вам повод? Пусть в чем-то наши взгляды не совпадают, но это не значит, что с нами следует обращаться, как с соглядатаями!