— Не надо псом… Я тебя, Леша, за твою удаль очень люблю. У меня бутылка в лесу спрятана. Айда, что ли?
Козаков отвалился от березы и повис на шее у Бочарова. Так, обнявшись, они брели посреди улицы, а после и запели. Бочаров выводил низко, со слезой, Козаков не в лад вторил ему петушиным голосом. Один раз он споткнулся и упал, волоча за собой в грязь и Бочарова. Побарахтавшись, кое-как поднялись.
— Ты уж держись, Леша, нас Голиков там ждет. У него терпения мало. Вылакает, гад, все до донышка.
— Голиков? А мы ему ноги повыдергаем и к ушам прибьем!
— Это само собой, дак вина-то все одно не будет.
Козаков представил ужасную сцену, вдруг отстранился от товарища и побежал к лесу чуть не вприпрыжку.
Бочаров, туманно улыбаясь, еле за ним доспевал. Стороной, не упуская их из виду, шел Голиков. В лесу Козаков неожиданно впал в детство. Он наклонялся к зазеленевшим веточкам, нюхал их, растирал зелень в пальцах, громко смеялся:
— Ты погляди, Вася, какая красота божья! Затрепетали, зацвели родимые. Пахнет славно, дух щемит. Да ты на, подержи у рта, Вася, порадуйся!
Голиков подошел, хрустнул сухой сучок под его ногой.
Козаков проворно обернулся, увидел каменную, налитую багровым человечью маску. Все в нем враз потухло, и силы его оставили. Он понял, что пришел смертный час. Спросил тихо:
— Это, никак, ты, Голиков?
— Я, Алешенька, я! Значится, ты теперь с управляющим дружишь? Встречаешься с ним?
Козаков поднял кверху к солнцу лицо, перекошенное прощальной гримасой.
— Дак ведь как сказать, Паша, не со злом ведь. По затмению ума, может, и встрелся разок. Уж ты прости!
— Ай-яй, какой ты шалунишка, Алеша, озорник… прости господи!
Отмахнул слегка руку с камнем, ударил Козакова в висок. Тот жалобно хрюкнул, повалился неторопливо, как куль. Он был мертв. Отбражничал, отпопрошайничал несчастный каторжник.
Бочаров с Голиковым отволокли тело к старенькому шурфу, сбросили вниз, закидали ветками, щебенкой.
Дошли до ручья, умылись. Голиков никак не мог напиться. Пил и пил ледяную воду.
— Чего теперь? — спросил Бочаров. Он был растерям, утратил всю свою заносчивость и покорно ждал решения Голикова.
— Надо предупредить Сухину.
— А не вернее ли, Пашенька, сразу в тайгу подаваться?
— Сухину предупредим!
По дороге к Сухинову они встретили какого-то местного пацаненка. Приветливо улыбаясь, он сказал Голикову:
— Вас, дяденька, повсюду солдаты ищут.
Голиков порылся в кармане и одарил мальчишку копейкой. Бочаров стоял рядом и тряс руками, как в припадке.
— Иди в казарму, — сказал ему Голиков. — Забери что надо и жди меня за оврагом.
— А ты куда?
— Я к Сухине.
Голиков не прошел и ста метров, как наткнулся на солдат. Знакомый фельдфебель положил ему руку на плечо.
— Пойдешь с нами, Голиков!
— Какая честь! — мрачно усмехнулся Голиков. — Хоть на край света с вами радехонек.
Бочаров не полез в барак, послал Прыща. Тот вынес ему топорик, хлеб, соль, серники.
— Никак, далече собрался, Вася?
— Кому вякнешь, язык вырву!
Через несколько часов, к ночи, он был уже далече. Он бродил по тайге много дней, кормился грибами, ягодами, корешками, чем попало, только что землю не жевал. По ночам, притулившись где-нибудь в норе, рычал во сне, как пес. После безумного кружения, не надеясь больше спастись, он выполз к Зерентуйскому руднику. То есть почти на то место, откуда начал свой побег. Когда его вязали, он укусил стражника за щеку. Первое, что спросил, очухавшись от побоев: «Пашку Голикова уже повесили?»
Голикова после ареста привели в тюремную комнату для допросов. Там его поджидали прапорщик Анисимов, щуплый, с нездоровой серой кожей молодой человек, известный на руднике своей пронырливостью, и двое заплечных, Ванька Дебел и Вытя Махонький, удивительно похожие друг на друга красномордые, дюжие мужики. Прапорщик сидел за столом перед листом бумаги, а заплечные — у каждого в руке по железному пруту — скромно потупились у стенки. У Голикова руки спутаны за спиной.
Анисимов поглядел на него сонно и брезгливо.
— Ну что, Голиков, сразу будешь давать показания или как?
— Как прикажете! Мы люди маленькие, убогие.
— Значит, бунтовать умыслил?
— Ага, — кивнул Голиков. — Попутал нечистый. Потому в опьянении ума находился.
Анисимов был несколько обескуражен столь быстрым признанием.
— И много вас набралось?
— Да почитай десятка два.
— Ну, давай, перечисли, а записывать буду!
Голиков начал старательно называть фамилии, все, какие мог припомнить. Водка в нем еще крепко бродила. Анисимов одними фамилиями исписал страницу.
— А ты правду ли говоришь, мерзавец?!
— Как на исповеди! — Голиков обиженно засопел.
— И кто же у вас был за главного?
— Главный, конечно, Сухина. Мы его собрались заместо царя на трон возвесть! — гордо ответил Голиков.
— Что-о?! — Анисимов подскочил на стуле, сломал в ярости перо. — Что городишь, подлец! А ну, ребята!
Ребята взялись за дело дружно, но как-то без особого рвения. Они повалили несопротивляющегося Голикова на скамью и начали охаживать прутьями. Голиков фырчал, скрипел зубами, плевался.
— Жарь! Так его! А ну, ходи веселее! — припрыгивал рядом прапорщик, в садистском упоении тиская ладони.
К вечеру арестовали всех. За Сухиновым пришли в восьмом часу. Отчаяние его в первую минуту было столь велико, что он не различал лиц тех, кто его арестовал. Он услышал торопливый стук сапог по дощатому полу, все сразу понял, и сознание его подернулось серой рябью. Тусклым пятном маячил перед ним Соловьев.
— Как же так, Ваня? Что же это?
Соловьеву он нашел в себе силы ответить:
— Судьба, Веня, судьба! Не вини меня строго, я иначе не мог.
Соловьева и Мозалевского заперли в их новой избе, выставили караул, а Сухинова отвели в контору к управляющему. Черниговцев, придерживая рукой ноющую печень, сказал раздраженно:
— Что ж, все нам известно, Сухинов. Отпираться не имеет смысла. Попались, голубчики!
— Что именно вам известно, сударь? — равнодушно спросил Сухинов. В его груди подтаивали ледяные глыбы и подступали к горлу отвратительной сладкой тошнотой. Но внешне он владел собой вполне. Он даже улыбнулся деревянной улыбкой. Черниговцев в глазах двоился.
— Все ваши сообщники под замком, — ленивым голосом сообщил управляющий. — Вам угодно, я вижу, отпираться — это глупо.
— Какие сообщники? Вы о чем?
Черниговцев и прежде беседовал с Сухиновым и его товарищами. Он был до мозга костей верноподданным и, разумеется, не мог испытывать к бунтовщикам сочувствия. Но они вызывали в нем болезненное любопытство. Как это, думал он, дворяне могли решиться на такое немыслимое, чудовищное дело? Восстать противу существующего порядка, самого наилучшего, какой можно представить. Может быть, кто-то из заклятых тайных врагов отечества опутал их, пообещав великую награду? И вот теперь перед ним стоял один из самых опасных, черный человек, с черным ядовитым взглядом. Самое правильное было бы не беседовать с ним, а поскорее удавить на ближайшем суку.
— Хорошо, хорошо! — быстро произнес Черниговцев, боясь, что раздражение вызовет новый приступ боли. — Запирайтесь, сколько вам угодно. Придет время — разговоритесь. Глядите, не было бы поздно. Эй, кто там! В оковы подлеца, в карцер, под строжайший караул!
В сырой, темной конуре с земляным полом, снова в оковах, Сухинов лег на спину и закрыл глаза. Долго лежал неподвижно, стараясь ни о чем не думать, погруженный в дурное, слоистое полузабытье. Если бы он мог умереть сейчас, то умер бы беспечно, с великой благодарностью к избавительнице-смерти. Пещерная, первобытная тоска овладела всем его существом. Ему чудилось, что скованы не только его руки и ноги, зажата в тиски каждая клеточка его стонущего тела, а в голове под черепной коробкой устроили дикий шабаш серенькие, червеобразные чертенята с молоточками в руках. Они там приплясывают и скрежещут зубками, и с железным упорством, однообразно постукивая молоточками, пробиваются к ушам, и скоро начнут выпрыгивать оттуда. О боже! Как же их много, и как гнусно и тонко они пищат и причитают. Наверное, он все же потерял сознание и какое-то время отдыхал, потому что, очнувшись, почувствовал себя лучше и здоровее, хотя не сразу понял, где он и который час — день или ночь. Но мысли прояснились и текли плавно.