- Рыбак сообщил о чем-то странном в озере. Полиция выплыла на лодке, чтобы это достать.
- И что это было?
- Оказалось – недоношенный теленок.
Я пригубил кофе. Не люблю его вкус, желудок от него узлами закручивается, но и альтернатив у меня нет.
- Написано, что сегодня весь день полиция будет обыскивать озеро.
- Может, я прогуляюсь туда. В такую погоду озеро выглядит бесподобно.
- Когда в моей конторе обогреватель разгонится на всю мощность, я буду сидеть в тепле и думать о тебе.
- Лучше подумай о водолазах. Им не позавидуешь.
- По крайней мере, они наверняка знают, что им заплатят. А ты рискуешь провести там целый день впустую.
- Уж лучше мой риск, чем их риск.
Как только Венди ушла, я вырезал из газеты статью о пропавшем ребенке. Стены моего кабинета все в вырезках, поставленных на кнопку за верхний край. Всякий раз, стоит мне открыть или закрыть дверь, они шуршат на сквозняке. Порой, когда я сижу за своим столом при приглушенном свете, мне начинает казаться, что это не бумага, а кожа, мертвая и иссушенная.
- Лучше бы ты их вклеивал в гроссбух! – всякий раз говорит Венди, заходя в кабинет и морщась от вида стен. – Или складывал бы в закрывающийся ящик, а потом – потерял от него ключ!
Но мне нужно, чтобы все оставалось именно так. Нужно видеть их все сразу, чтобы они складывались в своего рода спутниковую развертку, аэрофотосъемку жестокости и насилия. Я ищу закономерность. Мой взгляд бегает от заголовка к заголовку, от Душителя к Охотнику, от Потрошителя к Мяснику, выискивая ключ к ужасному единству, природе всеобъемлющей темной силы, стоящей – в этом я твердо уверен, – за всеми трагедиями и кошмарами, за всеми именами бессмысленно жестоких убийц.
Есть у меня и книги – ими забиты все полки. Тома как научного, так и истеричного характера. Трактаты о Владе Цепеше и Джеке-Потрошителе. Обстоятельный психоанализ банды Мэнсона. Обычно я не штудирую их от корки до корки, а проглядываю, читаю одну страницу тут, другую – там; ибо загромождение ума частностями может лишь отвлечь меня в погоне за общим.
Я точно помню, когда началась моя одержимость. Мне было десять. Преступник, убийца, сбежал из тюрьмы неподалеку, и по радио транслировались предупреждения, призывающие охранять свои дома. Родители, само собой, старались не нагонять на меня панику, но той ночью мы все спали в одной комнате с самым маленьким окном. И когда наш бедный кот отчаянно мяукал у задней двери, просясь внутрь, мать никого к нему не пускала – даже отца.
Я дремал и просыпался… дремал и просыпался… и все время мне снилось, что я не сплю, а бодрствую, трепеща в ожидании часа, когда некая неодолимая кровожадная тварь ворвется в комнатку и обратит всех нас в ничто.
Его поймали на следующее утро, но все равно – слишком поздно: бензоколоночный служащий был убит. Изрезан так сильно, что его с трудом опознали, каким-то орудием, которое так никогда и не нашли.
Они показали убийцу по телевизору в ту ночь. Он не был похож на монстра – худой, неуклюжий, щурящийся, почти карлик на фоне двух массивных и очень самодовольных полисменов. Но при всей его очевидной слабости и застенчивости, он, казалось, что-то знал. Что-то не о самом убийстве, но – о камерах, зрителях и той роли, какую он играл для всех нас. Он отвел взгляд от объективов, но тень улыбки на его губах объявляла, что все было – и всегда будет, – именно так, как он хотел, как планировал с самого начала.
…У озера я настроил камеру с самым мощным объективом. Через каждые десять минут я опускал державший лодку в превосходном ракурсе видоискатель и разминал шею – одновременно давая отдохнуть и глазам. Но ничего не происходило. Время от времени до меня доносился отзвук полицейских переговоров, чья интонация колебалась от слегка раздраженной или утомленной до попросту равнодушной. Вскоре я отложил камеру. Если бы они что-то нашли, я бы сразу об этом услышал.
Отхлебнув кофе из фляги, я прогулялся по берегу и сделал несколько фотографий прыгающих в воду спиной вперед пловцов. Снимки вышли эмоционально-стерильными, лишенными настроения. Над водой проносились какие-то птицы, и мне вдруг стало как-то стыдно за то, что я даже не знаю их названий.
Небо и водная гладь были одного бледно-серого цвета, цвета газетной бумаги. Дым спиралью ввинчивался в воздух со стороны фабрики на другом берегу, но не поднимался выше определенной отметки, а будто бы курсировал на одном месте, возвращаясь обратно в трубы. Холод, пасмурный день и траурная натура моих бдений переполняли мою душу безысходным чувством, и я хватался лишь за соломинку ожидания, являвшую из себя первооснову, несущий хребет моей работы.