После ее смерти мы редко говорили о ней, и мои воспоминания об этих обедах померкли – до того самого дня, когда я прочел в газете об австрийском местечке под названием Рехниц. Об этом празднестве. О кровавой расправе. О 180 евреях, которых, перед тем как расстрелять, заставили раздеться догола, чтобы трупы разлагались быстрее. А тетя Маргит? Она была одной из участниц.
Я позвонил отцу спросить, знает ли он об этом. Он молчал, послышалось, как он откупорил бутылку вина. Я словно видел его перед собой на том потертом диване, который я так любил, у него в гостиной в Будапеште.
– У Маргит бывали любовные связи с нацистами, об этом говорили в нашей семье.
– В газете написано, что она устроила празднество и в качестве кульминации, на десерт, собрала в конюшне 180 евреев, а гостям раздали оружие. Все были вдребезги пьяные. Все могли в этом участвовать. В том числе и Маргит. В статье ее называют «хозяйкой ада». В английских газетах о ней говорится как о «killer countess»[1]. А Bild[2] вынесла в заголовок: «Графиня Тиссен: на вечеринке с нацистами дала расстрелять 200 евреев».
– Чепуха. Было совершено преступление, но чтобы Маргит имела к нему какое-либо отношение? Я всегда считал это неправдоподобным. Она была чудовищем, но на такое она была не способна.
– Но почему Маргит была чудовищем?
До газетной статьи о Рехнице и тете Маргит история моей семьи меня не особенно интересовала. Меня это почти не касалось. Если бы я родился в Венгрии, все было бы по-другому, там – места и памятники моих предков. Но я вырос не в Будапеште, а в четырехкомнатной квартире на окраине Цюриха. Когда мне было восемь лет, мы переехали на сотню метров дальше, в серый секционный дом в виде кубика Рубика, который тогда, в восьмидесятых годах, крутил чуть ли не каждый. У нас в саду был стол для пинг-понга и оставленный прежними владельцами громадный холодильник, как у американцев. Если открыть морозильник и сунуть голову глубоко внутрь, за упаковки замороженного горошка, там всегда так приятно пахло. Еще лучше я помню запах бензозаправки; возле нее мы останавливались иногда вечером, возвращаясь от друзей моих родителей, которых навещали каждое воскресенье. Мы – два брата и я – сидели втроем на заднем сиденье; и я всякий раз надеялся, что нам нужно будет заправиться. Тогда я опускал стекло, закрывал глаза и дышал через нос. Запах бензина, холодный воздух, и мы все вместе в этой машине по дороге домой, – столь защищенным, как тогда, я себя никогда больше не чувствовал. А когда мы наконец приезжали, я притворялся спящим, чтобы отец отнес меня в мою комнату. Касаясь носом его рубашки, я чувствовал запах вина, и сигарет, и лета. Таким было мое детство.
Подобно китам, которые, чтобы произвести на свет детенышей, уплывают в спокойные воды, мои родители отделились от остального мира и осели здесь. Но в отличие от китов, которые, возвращаясь, снова оказываются в океанских глубинах, мои родители сели на мель на окраине города.
Быть может, они прятались от своего прошлого. От воспоминаний о Венгрии, о войне, о бегстве, о поисках убежища.
Возможно, просто хотели начать все сначала в новом, незапятнанном месте, не думать о прошлом, хотели сделать тихую европейскую окраину своим домом. И это им почти удалось.
Швейцария вполне подходит для попытки начать все сначала и забыть о бремени прошлого, ибо в этой стране ничто не напоминает о Гитлере или о Сталине. Оба тоталитарных режима прошлого века, национал-социализм, коммунизм, концентрационные лагеря, ГУЛАГ – всего лишь главы в школьных учебниках истории. Едва ли можно себе представить, что здесь есть хоть один памятник жертвам войн, хоть одна семья, не считая новоприбывших, история которой была бы связана со всеми этими ужасами. Никогда не услышишь вопроса: «Дедушка, скажи, что ты делал во время войны?» Никого не депортировали и не убивали в газовых камерах. Здесь не нужно ни с чем «примиряться», здесь нет ничего, что «вызывает воспоминания», – формулировки, постоянно появляющиеся в газетах, когда речь заходит о других странах. Здесь не бывает всеобщих катастроф или кризисов, за исключением банковских. Швейцария знает только годы благополучия, надежности и беззаботности, и прежде всего так было в моей юности, в девяностые годы, когда жизнь становилась все более разнообразной и на выходных люди в пригородах Цюриха садились на велосипеды и колесили среди озер, – это называлось biken[3].
Столь великолепная идиллия, можно было бы думать, на всё накладывает отпечаток. Подобная беспечность распространяется и на семейное счастье. Не у всех.