Со временем мне повезло больше – меня посадили с Ларой. Зрение мое стремительно ухудшалось, и первая парта была неизбежна. Я просидел там до конца. Мысль о том, что я буду носить очки, ужасала. Их выписали – но они тщательно скрывались. О своем фантастическом везении я старался не думать. Мы стали товарищами по парте, но от товарищества до любви – не один шаг. Я не сомневался, что Лара знает. Самой виртуозной скрытности женскую проницательность было не обмануть. Но мечты так и оставались мечтами.
В аудитории. Часть первая. Фантазия и танец
Белов на мгновение задумался – и стал прохаживаться по аудитории. В помещении было душно. Окно, распахнутое настежь, доносило лишь отдельные, тонувшие в ослепительном зное порывы, маленькими пальчиками перебиравшие пышную березовую шевелюру, колыхавшуюся снаружи – но скрывало остальное дерево.
– Так о чем это я?
– Вы сказали, что были большим мечтателем.
– Ах да. Мечтал я, действительно, много. Как я уже говорил, я был скромным, зажатым и ужасно неуверенным в себе мальчиком, который хотел привлечь к себе как можно больше внимания, поскольку считал себя недооцененным. В то время у нас постоянно проводились внеклассные мероприятия – вроде «огоньков». Там было много разных конкурсов, игр, танцев, но в особенности – разговоров, когда мы садились в один большой кружок и начинали болтать о всякой ерунде. Я обожал такие разговоры – но никогда не мог участвовать в них. Я сидел на своем стуле с хмурым, скучающим и высокомерным видом, не оставлявшим шансов на то, чтобы кто-то из друзей обратился ко мне или предложил поучаствовать в чем-то. Я был уверен, что все сидящие вокруг ясно видят мою зажатость и нерешительность – из-за которых я и не мог произнести ни слова. Возможно, инстинктивно все, и правда, это чувствовали – и именно поэтому один из злых шутников и любителей поиздеваться над слабыми или теми, кто не ответит (например, Стрельников), неожиданно обращался ко мне с каким-нибудь каверзным вопросом. Это мог быть самый обычный вопрос – но я всегда умудрялся ответить на него неправильно. То есть, именно так, как и требовалось, чтобы дружно посмеяться надо мной. Мои ответы могли быть вполне нормальными и даже адекватными – но именно эта адекватность в сочетании с непроходимой серьезностью, нерешительностью, а иногда – и откровенной злобой – распаляли и подбадривали Стрельникова и всех ему подобных. Но куда чаще вопросы оказывались с подвохом, который я от растерянности не мог угадать. Было в них и обязательно что-нибудь неприличное. Вы не хуже меня знаете, с каким извращенным смакованием и любопытством невинные и неопытные школьники любят обсуждать все самое пошлое и мерзкое – чего особенно страшатся те, кому задаются подобные вопросы.
– Еще бы. Они знают, куда уколоть – почище всякого взрослого.
– Вот именно. Так что мои ответы просто не могли не прозвучать в такой ситуации глупо. В лучшем случае я отвечал со страхом и дерзко, в худшем же – смущался и мямлил. А в глазах шутников и обидчиков это было очевидным поражением, поводом для торжества и злорадства. Хотя я не был настолько уж беспомощен, так как от смущения и неуверенности становился порой невероятно агрессивным – и мог мгновенно ответить грубостью на грубость. В такие моменты я испытывал огромное и злобное наслаждение, и ответные оскорбления выходили на удивление хлесткими и изобретательными – настолько гнев подстегивал вдохновение. Часто я переходил всякие границы и говорил людям слова, которые мне хотелось бы забыть и взять обратно. Но в подобных ситуациях держать себя в руках невозможно. Ты вынужден защищаться и не давать обидчикам почувствовать твою слабость. Я знал, что, переходя эту черту, я нарушаю негласные правила, смысл которых понимали все остальные. Все они понимали, что говорят не всерьез и что воспринимать их слова нужно так же – в этом и состояла суть игры. Моя же нескрываемая злоба ясно намекала именно на болезненную серьезность, с какой я реагировал на происходящее, не умея расслабиться и почувствовать себя своим в этой игре.
– Это и невозможно, если сам ты – не такой, как они.
– Пожалуй. В любом случае, это раздражало их еще больше – и еще больше подзадоривало. После каждого такого случая я ненавидел себя за то, что не смог ответить достойно и остроумно – так, чтобы мои враги сразу отстали и поняли, что со мной шутки плохи. Но я говорил себе это уже дома, ходя по комнате – и прокручивая все подробности случившегося в голове. Бывали среди них такие, за которые мне было особенно стыдно и нестерпимо обидно даже теперь, когда все уже закончилось – и о которых никто, вероятно, и не вспоминал. Такой подробностью могло быть отдельное, нечаянно сорвавшееся с языка слово или жест, выдававший меня с головой. Но даже короткие и незначительные мгновения моего позора заставляли переигрывать всю ситуацию заново – в воображении. Здесь я всегда оказывался на высоте и в нужный момент быстро выдавал только что продуманную реплику – представлявшуюся окружающим остроумной импровизацией. Я продолжал сочинять подробности случившегося и придавал им те оттенки, которых они никогда бы не могли иметь в реальности. Я разыгрывал живые и оригинальные пьесы, рождавшиеся на порыве сиюминутного вдохновения, все дальше заводившего меня в области идеального и невозможного. В определенный момент наступала подлинная эйфория. Я задыхался от восторга и радости, поражаясь виртуозности собственного воображения и удачности отдельных образов, объединявшихся им в гармоничное целое. В других случаях, когда фантазия бывала мрачной, я упивался бесконечной жалостью к себе и своим одноклассникам, проливавшим слезы из-за моей внезапной смерти, наступившей по причине их равнодушия и злобы. Растроганный до глубины души, я жалел и прощал их, злорадно торжествуя – и радуясь признанию после смерти. Запоздалому, но оттого – еще более сладостному. После таких уходов в светлые альтернативные миры мир реальный, к которому я возвращался утром, представал в особенно унылом и мрачном свете.