Поначалу всегда тихо. Потом собирается очередь. Собирается она в левом коридоре, ведущем в школу и на третий этаж – к нам. Важно не пропустить начало процесса. Выйдя из раздевалки, вижу, что первые смельчаки стоят уже на линии. Дальше проход закрыт. Дежурный на посту. Сейчас он один – но потом их станет двое или трое. Может быть – больше. Вместе они будут сдерживать толпу. Им запрещено пропускать всех, кто старше четвероклассника. Пройти можно в восемь пятнадцать – но этим не доволен никто. Смельчаки пытаются прорваться – и есть разные способы для этого. Самый очевидный – действовать сообща, так что дежурные не сумеют удержать всех, и один или двое пробьются. Дежурные все понимают – и не слишком мешают нарушителям. Но есть и такие, кто догонит – и вернет даже из дальнего коридора. Таких мы особенно не любим. Другой способ – заговорить зубы, изобразить пай-мальчика, и в нужный момент – рвануть что есть сил. Но здесь лишь одна попытка. Потом за тобой следят. Имея нужную внешность, можно сойти за младшеклассника. Но бывает и наоборот. Я – высокого роста, и дежурные всегда останавливают меня. Раз уж такой высокий, постой-ка, дружок, со всеми. Мне стыдно и обидно за это – ведь я имею право пройти. Одноклассник, проходящий мимо, может окликнуть – и утащить за собой. Но не всегда поверят и ему. Становится совсем уж стыдно – и все-таки ты покорно ждешь. Ждешь пятнадцати минут. Спасти может лишь Анна Валерьевна – но лучше бы этого не было. Дети учителей легко проходят вместе с ними, а самые находчивые – увязываются следом, притворившись братиком или сестричкой. Но иногда семейство разрастается слишком, и наглых родственничков – из последних – возвращают недовольных на место.
Все это было позднее. В первые четыре года, если контроль проходил успешно, я садился коридоре и переодевался. Раздевалка младших располагалась тут же, напротив. Коридор был очень узким, мы стояли на пути. Возникали столкновения, проливались слезы. Мы были маленькими, и нас не замечали – как не замечают голубей на улице. Один раз толпа увлекла меня. Из большого коридора ее понесло направо – к нашему классу же вела левая лестница. Я знал, что мне нужно туда – но не мог пойти сам. Каждое утро приходила Анна Валерьевна – и отводила всех вместе наверх. Я оказался удаленным от друзей и вообще – от всего мира. Силе, что влекла меня, сопротивляться не выходило. Я покорно поднимался – зная, что иду не туда. В руках – куртка и сменка, за спиной – портфель, тяжелый и огромный. Страшно до обморока. Я не знал, куда иду – но идти было нужно. Число лестниц казалось бесконечным. Наконец, они кончились. В обе стороны тянулись коридоры – ужасно длинные, с желтыми стенами, тонувшие в полутьме. Четыре последних года я провел именно в них. Я шел наугад и ничего не видел. Глаза застилали слезы. Наверное, я громко разревелся, так как один из мальчишек подошел ко мне – и что-то спросил. Хотел узнать, наверное, что случилось. Наверное, я ответил. В следующее мгновение, со слезами – но уже счастья – я шел навстречу Анне Валерьевне. Отряд моих товарищей маршировал по пятам – как ни в чем не бывало. Я лепетал что-то трогательное, простирал руки, готов был обнять и расцеловать каждого. На меня смотрели равнодушно и удивленно, не понимая, зачем, но главное – откуда. Анна Валерьевна же все поняла. Глупый и беспомощный Дима.
За это я ее не любил. Не любил и вообще. В самой ее фамилии – Гребешкова – мне слышалось что-то враждебное. Враждебное для всех детей. Будто заставляют причесываться – а ты не хочешь. Лицо ее – внешне умное и доброе – казалось мне холодным и притворно-добродушным. Неприятнее же всего был снисходительный тон, с каким обращаются к детям, опускаясь до их уровня и желая что-то объяснить. Объяснения Анны Валерьевны были правильными и разумными – но за ласковой улыбкой читались лишь равнодушие и презрение. Она была злой колдуньей, желавшей казаться доброй – но на добрые дела не способной. Возможно, я был жесток и несправедлив к ней – но я не любил ее. Как и она меня. В те годы я дружил с Димой – с другим. Фамилия его была Чихачевский. Он враждовал с Анной Валерьевной – и ненавидел ее еще больше. Это был странный и домашний мальчик – такой же, как я. Мы быстро узнали, что похожи – и начали общаться. Анна Валерьевна ненавидела Диму не меньше. Может быть, за то, что он ненавидел ее, а, может быть – из-за мамы, ссорившейся с ней постоянно – и настраивавшей против и мальчика. Я не понимал, зачем они ссорились – но еще больше не понимал Диминых родителей, говоривших про людей то, что часто оказывалось неправдой. Наверное, они защищали его, хотели, чтобы сын их чувствовал себя лучше. Не только чувствовал – но и был, оставаясь совершенно равнодушным – к насмешкам и замечаниям других. Но это было невозможно – представления же Димы об учителях и товарищах становились все только хуже. Анна Валерьевна не понимала, в свою очередь, того, зачем я дружу с Чихачевским – и не любила меня еще сильнее. Увидев ее на улице, я сворачивал в сторону. Привычка эта так и сохранилась.