Что было там, вспомнить непросто. Единственное, что сохранилось: лавка сувениров, улица с церковью, автобус в сторонке, роскошный парусник. Огромная, до мелочей продуманная модель, выставленная в музее – и поражавшая воображение ребенка. Вглядываясь в лица крошечных матросов, крошечные канаты и бортики, хотелось забрать все это домой – и бесконечно играть с ним. Варианты игры придумывались тут же – и так же поражали многообразием. Все было, как с автобусом – но вершителем судеб становился уже я. Теперь по-настоящему. Право решать, кто погибнет, а кто выживет (в страшной буре, например) оставалось за мной. За мной исключительно. Но ни в одних только бурях и поисках сокровищ, сражениях с пиратами и многоруком штурвале заключалась несказанная прелесть. Интересно было заглянуть в каждый иллюминатор, в каждую маленькую каюту за маленькой дверцей – ожидая и там увидеть продолжение мира, созданного с такой любовью. Но долго любоваться мне не позволили. Другой зал, еще один и еще, затем за сувенирами, спешно на улицу, и вот – снова автобус. Обратный путь поражал своей скоростью и тем чувством спокойного удовлетворения, которое присутствовало во мне и как будто бы – во всех окружающих. Все были оживлены и веселы, болтали без умолку, шутили. Внутри было прохладно и комфортно – интерес же ко всему, что мелькало за окном, казался неисчерпаемым. Радость вызывала каждая полоса, стремительно уносившаяся по шоссе обратно – и оставлявшая мгновенную и светлую печаль, тут же сменявшуюся новой радостью при виде длинного забора или сорняка в асфальте, задних колес автомобиля или детей с собакой, лица человека в дверях магазина – или часовой башни в блеске солнечного света. И меньше всего хотелось, чтобы движение заканчивалось. Чтобы закончилась сама поездка – когда придется расставаться и идти домой. Но в том и состояла нераскрытая тайна необъяснимой радости. Все было кончено. Я ехал домой. А еще ехал Зацепин. В зеленом костюме – и единственный, кто на колесе городского автобуса мог без труда удерживать равновесие. Но то было потом.
Потом была и наша встреча на прогулке. Я гулял с родителями, он – с мамой. Мы встретились случайно, на территории школы. Мы начали играть в «стрелялку». Играли один на один – мальчишек вокруг не было. Автоматами служили палки, найденные случайно по дороге. Колина была длиннее и корявее – что уже означало превосходство. Мы разбегались по территории и осторожно искали друг друга. Кто увидит и издаст звук выстрела первым – тот и победил. После первых же «раундов» я осознал, что Коля находится в своей стихии, я же – неловок и медлителен. Но играли мы долго и увлеченно, совершенно не следя за временем. Мы были достаточны малы, чтобы чувствовать размер территории – и понимать, до чего много вокруг мест для хорошей засады. Каждую секунду я испытывал невероятное напряжение, опасаясь выстрела сверху, сзади или сбоку, из-за любого ближайшего куста – и даже из-за лестницы. По ощущениям игра напоминала охоту – и охотником был не я. Я не мог рассуждать стратегически, не умел планировать, был не способен на хитрость. Я думал только о том, как не попасться, не выглядеть глупо – если убьют посреди дороги. Мне было стыдно, что, будучи мальчишкой, я играю так плохо. Мне казалось, что Коля отлично понимает это и в душе смеется надо мной. На деле же, ему хотелось побеждать – и только.
В одном из раундов, в передней части территории, мне встретились Настя и Рита. Настя Баранова и Рита Клочкова были подружками. Они были болтушками и хохотушками. Они сидели на лестнице. В их присутствии я изображал профессионала и обводил территорию многозначительным взглядом. Но стратегические способности мои все так же отказывали – и я все так же ожидал пули в спину, стыдясь теперь и смеха зрительниц. Они молчали и глупо улыбались – и в характерном выражении этом угадывалось предательство. Они знали, где находится Коля, но не говорили мне – в нетерпении ожидая, конечно, когда же я, наконец, попадусь. Это было неправдой – но в тот момент и Настя и Рита провоцировали лишь злобу и обиду. Обидным казалось то, что они – на стороне удачливого и ловкого Коли, и подразумевалось это изначально. Я же – ботаник и умник – считался неудачником и в подобных играх побеждать был не должен. Эта выдуманная несправедливость, казавшаяся мне очевидной, лишала меня последней уверенности – и всяческих сил. Мне хотелось сочувствия и симпатии со стороны моих зрительниц, хотя они и по-прежнему казались мне глупыми болтушками – не говоря уже о том, что были моими подружками. Но в тот момент любой, кто наблюдал за нашим поединком, представлялся мне крайне важным зрителем, чью любовь я был обязан завоевать. Я был зависим от его расположения – и боялся лишиться его. Из-за неловкости или той изначальной несправедливости – всех по отношению ко мне, убедительности которой придавало воображение. Играл я от этого не хуже – но неуверенность, страх и обида продолжали неизменно расти.