Обновляю страницу в сети с жалкой надеждой, что что-то могло перемениться к лучшему. И с тоской прикрываю глаза. Хотя непосредственно Максиму ничего не угрожает, кроме безумной усталости, сердце все равно не на месте. И это состояние только возрастает с каждой минутой.
В который уже раз сбегаю от реальности, вчитываясь в строчки старого дневника. Шуре все-таки было куда сложнее, чем мне, но она сохранила и терпение, и человечность.
На работе действительно стало легче. А может, у Шуры просто не осталось времени на переживания и жалость к себе. Боли и страданий вокруг оказалось так много, что ее собственные теперь казались незначительными.
Здесь, в госпитале смерти было еще больше. Не только от слабости и голода, но и от ран. Не хватало лекарств, бинтов, самого минимума, без которого нельзя обойтись. Без которого жизнь вытекает по капле, на глазах тает в измученных, обессиленных телах.
А еще тут находились люди, изнемогающие от тоски и одиночества. Терзающая их душевная боль была куда сильнее физической. Многие остались без близких, у кого-то родные находились слишком далеко.
Им так хотелось помочь. Хоть как-то облегчить страдания от зияющих ран в душе.
Шура почти перебралась в госпиталь. Возвращалась домой лишь на ночь, да и то не всегда, предпочитая дежурства угрюмой тишине одинокой квартиры. Рядом с теми, кому было намного сложнее, чем ей. Старалась не думать об усталости, о непроходящей тяжести в мышцах от перенапряжения.
Успела многое увидеть, повзрослев сразу на несколько десятков лет. Теперь поступок мужа уже не казался жутким и отвратительным. Шура поняла, что война делает с людьми. Как трудно иногда устоять и справиться с тем, что навалилось со всех сторон. Она даже смогла найти в себе силы и пожелать Ивану счастья. Если где-то появилась та, с кем ему хорошо, что ж, пусть будет так. Все равно ничего не изменить. Важно самой не утратить человеческого лица. Не научиться ненавидеть. И это, кажется, у нее получилось.
Тот день начался самым обычным образом. Шура заканчивала очередную перевязку, когда ее вызвал к себе Виктор Алексеевич — врач, в отделении которого она работала. На усталом после бессонной ночи лице при виде девушки отразилась теплая, отеческая улыбка.
— Когда освободишься, Шурочка, пойди, пожалуйста, во второй корпус. Девочки там не справляются. Тяжелых много, а сегодня сестрички сами на ногах едва держатся.
В первый момент она даже растерялась. Испугалась. Второй корпус был местом, куда старалась лишний раз не заходить. Там размещали самых сложных пациентов. Именно там делали самые трудные операции и там же досматривали обреченных. Или тех, у кого не осталось совсем никого. Она часто видела, как отъезжают от дверей корпуса сани, увозящие кого-то в последний путь. Это случалось часто. Слишком часто.
— Сможешь, Шурочка? — доктор сдвинул брови, рассматривая отразившееся на ее лице смятение. Знал, что предлагает страшное. Но и Шура знала, что он не обратился бы к ней с этой просьбой без острой необходимости. У нее было очень мало опыта для помощи… там. Но и это лучше, чем ничего.
— Конечно, Виктор Алексеевич, уже бегу, — она справится. Сама же хотела быть полезной.
Уже через несколько часов прежняя работа стала казаться почти что отдыхом. Здесь же не было возможности присесть, перевести дух хотя бы ненадолго. Воздух вибрировал от протяжных, мучительных стонов, несущихся со всех сторон. От терпкого запаха крови и лекарств щипало в горле. Ноги нещадно ныли, а позвоночник словно окаменел от напряжения.
Шура даже не заметила, как стемнело. Переполненные ранеными и палаты, и больничные коридоры погрузились в полумрак. В тусклом свете лампад окружающий мир выглядел иным, лица и тела людей оказались как будто в тумане. Поэтому и подумала в первый момент, что ей мерещится. Что дала о себе знать нескончаемая усталость, странным образом переплетясь с проросшей в душе тоской по утраченному счастью.
Но чем дольше смотрела на скорчившуюся в углу палаты фигуру, тем яснее понимала, что это не ошибка.
Хоть и привыкла уже к непроходящему холоду, все равно окаменела от подступившей вплотную ледяной стужи. Пробравшейся в самое сердце и распустившей во все стороны свои коварные щупальца.